Дмитрий Сазанский - Предел тщетности
— Евдокия, душа моя, смотри, какой у нас Никитин занятой и невежливый, — заговорил черт, обращаясь к крысе, — уперся взглядом в монитор, будто ему там девки срамные прелести показывают.
— Душа я, допустим, не твоя, а Никитина, — мягко возразила крыса, — может он в Интернете название своему роману подыскивает.
Вот тебе бабушка и Юрьев день, теперь у меня не только совесть есть в форме черта, но и душа объявилась в виде крысы, которая уже в курсе дел. А впрочем, от души ничего не скроешь. Это совесть можно загнать в дальний угол и не замечать, с душой такие шутки не проходят.
— Гости первые должны здороваться, согласно правилам хорошего тона, — ответил я, понимая, что дальнейшее молчание бессмысленно.
— Представляешь, Дуня, он нас сейчас будет этикету учить. Джентльмен хренов. Осталось только выяснить, кто тут гость? Помнится, в позапрошлом веке, ровно на этом месте, только семью этажами ниже, мы землянику на полянке собирали, когда Никитина еще в помине не было, — игнорируя меня, опять обратился к крысе Варфаламей.
— Тебе бы только придраться к человеку.
— Черт кроется в деталях, — ответил многозначительно черт.
— Да ладно, тебе Варик, — так крыса ласково назвала Варфаламея, — не видишь, Никитин мучается, название роману подыскивает. Название, скажу вам по секрету, чрезвычайно важно, словно девственность для девушки перед женитьбой, — при этих словах она скромно поправила юбочку. — Как книгу назовете, так ее и издадут. Название должно быть короткое и броское, как у Коэльо. Парфюмер. Как звучит! Я, между прочим, читала и плакала, можно сказать, рыдала.
Надо же, как интересно, душа моя Евдокия читала Парфюмера, а я не удосужился. Мне всегда претило бежать со всеми в толпе, меня не согревало чувство локтя, я из чувства протеста, а может из вредности, никогда не интересовался любыми модными течениями, что в кино, что в литературе. Поэтому и Парфюмера не читал и Титаник до сих пор не посмотрел, помня томные вздохи одной моей знакомой: «Ах, Леонардо ди Каприо! Какой милашка! Так бы и съела целиком!». Что она подразумевала под этим «съела»?
Не уверен, что она заглотила бы его разом, как кит, но, учитывая ее половую распущенность, вполне себе представляю, с какой части мужского тела проказница начала бы трапезу.
— Должности и профессии в названиях у писателей нарасхват. Пианист, часовщик, парикмахер, мытарь, прости Дуня, крысолов… Чем плох, например, Синоптик? — предложил осторожно черт.
— Не пойдет. Кино с таким названием есть, кажется американское, — сказал я.
— И песня у Земфиры, — поддержала меня крыса, — я слушала и плакала. Все профессии уже обмусолены неоднократно, хотя есть еще неохваченные. Мне очень нравится, например, — крыса полезла в карман юбочки и вынула записную книжку, — авербандщик, шпрендингист, мацератор, стивидор, гильошир.
— Последняя очень колоритна на слух. У меня сразу, как услышал «гильошир», перед глазами встала, как влитая, картина «Дебошир на гильотине». Кстати, чем не название для книги? — черт вопросительно посмотрел на крысу, как на несомненного авторитета, так его впечатлил предложенный ею список.
— Пафосно очень. Дебошир на гильотине хорошо смотрелся бы под рубрикой «Награда нашла героя» или «С небес на землю», точнее, наоборот «С земли на небеса» Мы же не детектив пишем, а серьезную вещь, надеюсь? — крыса повернулась в мою сторону.
Я молча пожал плечами, не зная, что ответить. Разве Сименон, писавший в основном детективы, несерьезный автор? Что смешного в убийстве, ограблении, изнасиловании, если только у вас не своеобразное чувство юмора и вы ухмыляетесь там, где остальные полны печали. Дело с написанием романа затягивалось. Это меня радовало. Раз уж мы с названием так долго определяемся, благодаря литературным советчикам, то наверняка не уложимся в оставшиеся мне дни. Губошлеп Мишка пролетает однозначно.
Я вспомнил, как прикнопил Мишкин портрет к внутренней стороне двери туалета и каждый раз, сидя на унитазе, методично плевал в его улыбающуюся рожу.
— Как это не гигиенично, — укоряла меня жена, порываясь остановить вакханалию слюноотделения, пытаясь вернуть меня в цивилизованное русло человеческих взаимоотношений.
— Зато хорошо лечит душевные раны. Раз уж деньги не вернуть, — парировал я.
Крыса и черт продолжали искать названия. Погруженный в собственные мысли, я упустил значительную часть их спора, подоспев лишь к концу.
— И все-таки, метеоролог мне нравится, — уговаривал Евдокию черт. — Звучит. И не надо объяснять каждому, кто это такой в отличие от твоего авербандщика. Все знают метеоролога, проклинают его, но каждое утро жадно внимают его речам. Вот тебе, к слову, и первая строчка романа.
— Эффектная строка. Не спорю, — согласилась крыса, — но метеоролог не подходит. Метеоролог, эндокринолог, уролог, проктолог. Ковыряются непонятно где. Ну их всех в баню. Назовем так — Предсказатель погоды.
— Плохой, — добавил я.
— Кто плохой? — в один голос спросили выдумщики.
— Не кто, а что. Предсказатель плохой погоды.
— А почему плохой?
— Потому что погода в нашей стране никогда не бывает хорошей. То понос, то золотуха, то дожди некстати, то жара невпопад. И потом, какая разница? Мы же даже не знаем о чем роман.
— О чем, о чем. О жисти нашей горемычной, что тут гадать, — сказал Варфаламей. — Запомни первую строчку, как Отче наш. «Все в городе знали предсказателя плохой погоды, столкнувшись случайно на улице, опускали глаза, стараясь не встретиться с ним взглядом, проклинали его прогнозы, несколько раз покушались на его жизнь, но каждое утро жадно внимали его речам».
Черт обнял крысу за плечи, и они исчезли.
Вечером я напился. До поросячьего визга. Перемещаясь из комнаты в коридор, я ударился со всего маху о холодильник, очки с толстыми линзами упали и разбились. Только собрался заплакать над треснувшими окулярами вкупе с разбитой судьбой, как обнаружил, что прекрасно вижу и без очков. Предметы, их очертания стали четкими, лицо жены хоть и двоилось, но не расплывалось двумя мутными пятнами перед глазами. Уже засыпая, повернувшись привычно к стене, я долго разглядывал рисунок на обоях, абстрактный, состоящий из перепутанных ломаных линий и геометрических фигур разного цвета и размера, так напоминавший зигзаги собственной непутевой жизни — смурной, неудачной, в которой потери далеко обогнали приобретения.
Глава 3. Шестнадцать дней до смерти
Проснулся я рано, чем сильно удивил жену. Любые перемены во мне она теперь воспринимала с опаской и имела на то все основания — последние полгода я стремительно катился вниз, не обращая внимания на протестующие возгласы близких мне людей.
Мы с женой не разговаривали — мне было лень что-либо говорить, да и событий в моей жизни не происходило никаких, чтобы ими делиться с окружающими. Жена же молчала из чувства самосохранения — я за это время успел наговорить ей столько гадостей, наделив ее безобразными чертами характера, что оставалось диву даваться, как она это все снесла, как она мне не подсыпала мне в утренний кофе отравы, чтобы остановить водопад несправедливости, обрушившийся на ее голову.
Я настолько очерствел и поглупел, что, казалось бы, простая и очевидная мысль о все еще любящей меня жене даже не приходила мне в тупую башку. Мужики, вообще, странные создания. Они сумели придумать колесо, бумагу, порох, пенициллин, Диснейленд, да что там говорить, презерватив — практически все, что двигало и двигает человечество вперед, но в личных, житейских вопросах, ей Богу, ведут себя, как дети малые.
Когда я зашел в ванную комнату, то даже не узнал ее поначалу, ведь я не был в ней целый месяц. Глянул в зеркало над раковиной — на меня смотрела чужая рожа с сальными, взлохмаченными волосами, при бороде, да еще с синяком под глазом. Я решил немного привести себя в порядок, побрился начисто, как перед расстрелом, почистил зубы, обратив внимание, что сбоку спереди вверху одного не хватает, попробовал причесаться, не получилось — волосы от месячной грязи, будто покрытые лаком, застыли на голове в причудливой форме, не поддающейся описанию. Хлопнула входная дверь, жена ушла на работу, и я остался один, наедине с самим собой, с неизвестно откуда взявшимся чертом, с крысой Евдокией и с тем ужасом, в который превратилась моя жизнь. Я вздохнул полной грудью и почувствовал смрад исходящий непонятно откуда. Впрочем, это было секундное замешательство, так вонял я сам, мое тело, мои мысли, моя вновь появившаяся душа в обнимку с совестью. Странно, как я раньше не замечал этого. Видимо обоняние притупилось одновременно со зрением и слухом, и сейчас, восстановившись, показало мне всю гамму того амбре, которым я благоухал. Встав по душ, долго тер себя мочалкой, намыливая ее снова и снова, пока вода, стекавшая вниз, не сменила цвет, приобретая прозрачность. Волосы на голове удалось вымыть с шестого раза. Вытершись насухо, одевшись во все чистое, я кинул взгляд на комок грязного тряпья, валявшийся на полу. О том, чтобы все это хозяйство бросить в бак для белья и речи не шло. Я взял целлофановый пакет для мусора, брезгливо, двумя пальцами поднимал шмотки по отдельности и запихивал в мешок. Потом вынес на лестницу и швырнул в мусоропровод, знаменуя тем самым переход в новое качество бытия. Спускаясь по лестнице в квартиру, я непроизвольно понял глубину терпения жены и детей по отношению ко мне — ведь у них с обонянием все в порядке. Мне стало невыносимо стыдно, больной кузнечик внезапно заныл в голове, напоминая о вчерашнем. Я стал прикидывать, хватит ли моей заначки, чтобы унять, заставить смолкнуть его пронзительную скрипку, его шершавый смычок, которым он водил по моим распухшим нервам. Нет, переход в новое состояние будет не так быстр, как бросок кобры, и потери я понесу значительные, и победа вполне может обернуться не поражением, а катастрофой.
