Анатолий Бакуменко - Придурок
Петр уже ждал меня в «Сайгоне» в большом зале, что вдоль Владимирского. И рядом с ним был Марик; оказалось, что они знакомы, и даже так же часто бродят после по городу, не желая расстаться, настолько интересна тема, начатая у столика. У Марика были короткие ручки, которые ладошками вырастали прямо из плеч — генетический удар по его жизни. Но не по судьбе. Сперва я отводил глаза от его ручек, но Марик был человеком мужественным, относился, казалось, небрежно к своему уродству, и очень скоро меня даже стало интересовать, даже забавлять стало, даже… и я даже наблюдал уже с интересом за тем, как он держит вечный свой портфель в этих своих ручках, как перекладывает его из одной в другую, как пишет тексты…
Я взял у Майи «двойной маленькую без сахара». Я тогда любил густой и горький кофе. Ребята вели, видно, интересный разговор, и я неожиданно понял, что Петр уже хорошо вжился в мою, если можно так выразиться, теорию.
— Акакий Акакиевич, — говорит он Марику. — Ты только вслушайся в это имя. Какой он? В этом имени все заключено, все, что могло бы с ним произойти. Он родился уже с готовой своей судьбой.
— Он родился в голове Гоголя, — заметил Марик.
— Это неважно, важно другое, что у человека с таким именем не может быть иной судьбы.
— И Макар Девушкин обречен, — это уже я влез в их разговор.
— А как вам такая характеристика, как «коллежский асессор»? Член коллегии министерства — это одно, это уважаемо, а коллежский асессор — это что-то мелкое, забитое существо какое-то.
— Послушайте, мы же с темы сдвинулись, коллежский асессор — да, это судьба, но мы говорили об имени. Что в реальных именах? Вот все эти нети, марики, толи, что за ними стоит? — Я попробовал нас на звучание. Больше всего мне понравился Петр.
— Почему Петр?
— В нем есть твердость звука Р. Этот раскат, вы слышите? Он где-то здесь, — я показал на грудь, — где-то здесь, в душе, вибрацию создает. Петр должен быть человеком с сильным характером, — сказал я.
— Это сомнительно, — неуверенно сказал Петр.
— А Бодуэнде Куртенэ…Он кто?
— Бодуэн? — переспросил Марик, и было видно, что он ничего не понимает с этим Бодуэном. — Он профессор Казанского университета, основоположник ленинградской филологической школы. Был…
— Марк, ты слишком много знаешь, и твои знания тебе не дают нормально все воспринимать. — Глаза Петра смеются, но лицо было в этот момент якобы печально. — В нашей парадигме, — многозначительно говорит он.
— Да, я думаю, что Бодуэн плавал капитаном на фрегате. Вернее всего, это был французский королевский фрегат. Если бы в его имени не было этого дурацкого еде», то был бы он определенно капитаном у пиратов, как капитан Блад или Лагранж?..
— Какой Лагранж? — все еще не понимал Марик, но уже видел наше скрытое веселье.
— Ну тот… Он потом не то физиком, не то химиком знаменитым стал. Помнишь?
И тут Марик «вспомнил», до него, наконец-то, дошло. Он не расхохотался, но лицо его было такое сыто-довольное, будто он облизывался.
— А Бойль с Мариоттом кто были? — задорно спросил он.
— Это просто, — сказал я. — Бойль, конечно, был кочегаром на красавце-пароходе, что плавают по Миссисипи. С двумя огромными трубами. А Мариотт коварно убивал людей в мрачных закоулках Лондона. Было это в начале девятнадцатого века. Нет — в семнадцатом! Пожалуй, в семнадцатом.
— Так Лагранж был пиратом? А Мараконни?
— Изобрел спагетти.
— Это все просто. А вот про Майю что скажешь? — спросил Петр. Я видел, что она ему тоже нравится, он тоже изредка скользил глазами в ее сторону. Она очень походила на Лайму Вайкуле, только Лайма яркая, такая, на которую смотреть да любоваться и только. А Майя мягкая, такая, около которой жить хочется… и у неё была матовая и словно восковая кожа, гладкая… и чуть обозначенные скулы…
Она на Лайму похожа. Вайкуле. Со мной такое иной раз бывало: сравню, а откуда сравнение такое берётся, не знаю.
— Она надменная и, наверное, жеманится, а может, она просто рыбина холодная и очень любит себя, но внешне они очень похожи, — сказал я. Все это было непонятно и мне, но друг друга мы хорошо поняли, и почему-то вдруг стало грустно. Грусть навалилась на меня. Грусть меня смяла.
Ты понимаешь, братец ты мой, как это грустно, когда нам хорошо вместе и сейчас, а завтра мы не сможем понять друг друга, потому что не сможем уже войти в резонанс, не сможем найти резонанс наших душ и разлетимся, останемся в темнице своего одиночества, о существовании которого только вдруг и на миг единственный можем предположить… на миг, да, на миг, вдруг прозрев.
Тут к нашему столику подошел Коля Свиридов. Он вовсе не Николай Свиридов, и мне, как одному бедному герою знаменитого романа, приходится сказать, что Коля «не композитор». Он «однофамилец».
Оказалось, вот ведь невероятная вещь, он, Петр и Лешка Давыденков живут в одной комнате в общежитии на Новоизмайловском и каждый день проходят по этой рассеянной улице, «где живет рассеянный с улицы Бассейной». В одной комнате. Но Коля Свиридов… Боже упаси! Я сейчас вспомнил его огромный чемодан, воняющий солёной свининой — «сальцем», которое не раз спасало нас от голодной смерти, но чаще его Коля жрал тайком, громыхая ночью в голодной комнате его тяжестями и вкусной вонью. У него был огромный бугристый лоб, как у Сократа или у Володи Альфонсова. О Коле больше не хочу сейчас говорить. Его ещё звали Коля-Лом. Он был огромным и прославился впоследствии тем, что учился в институте лет десять, и ещё кое-чем… прославился.
А Володя Альфонсов… Помнится, я вышел впервые в коридор на перерыв, и мимо прошел мужик в красном свитере, и на локтях его были дыры. Он давно уже забыл бриться… «Сантюхник, — решил я. — Кранты пошел крутить в сортире», — решил я еще.
В следующий перерыв «сантюхник» прошел обратно. «Закрутил кранты», — решил я тогда.
Как он читал лекции, Боже! Этот человек выплескивал свою душу, и это было не так, как у Радзинского, когда каждая пауза рассчитана и обозначена, а взлет голоса выверен, — Володя мог вдруг заплакать над текстом и это было естественно, но сейчас, из нашего времени, непостижимо, как… как могло плакать это гениальное чудо! Когда-то я прочитал его книгу «Слова и краски». В ней он исследовал и соотносил Блока и Врубеля. За скучными словами невозможно было ощутить жаркое пламя его души. И только потом, отстранившись от слов текста, только потом, забыв скучный их частокол, я словно услышал его голос и опять был сражен блеском его мысли. Да, он был неподражаем за кафедрой… Его любила красивая женщина, но это из другой истории, говорю я сейчас.
Когда мы вышли из «Сайгона», Петька замычал свою нескончаемую песню, и с Мариком мы расстались скоро, проводив его немного по Литейному, так как жил он здесь, очень рядом, где-то на Некрасова, а до Некрасова рукой подать… Петра я довел до Восстания, и он спустился в метро, а я зачем-то вернулся на Маяковского к дому номер три, чтобы посмотреть в пустую черноту окон на втором этаже. Всё ложь, потому что ничего я не решил. Я просто струсил, потому что нужно было что-то решать, говорить что-то… На что-то решиться. Я струсил. Я пришёл под эти окна, потому что душа моя скулила. Мне представлялась она маленьким чёрным от горя псом, которого выбросили под липы, и он сжался весь и скулит, и смотрит на заветные окна. Долго. Но…
Вот так, сказал я себе и ушел восвояси, в очередную свою конуру, которую снял опять, чтобы бежать из общаги, чтобы не было со мной никого, кто может прийти некстати, некстати начать ненужное мне общение, произносить слова, слова, слова…
Верно, не зря выплеснулся на поверхность моей жизни дорогой мой Проворов, верно, был он всегда в плотных слоях ее потока, и сейчас, когда ехал к далекому Парку Победы, он думал о нашей встрече, не замечая всегдашней своей песни. Ему понравилась моя мысль о сути… имен… что ли.
«Акакий Акакиевич, конечно, это характер, который уже в имени заложен, а вот коллежский асессор — почти не значит ничего, если вспомнить, что и Пушкин был одно время этим асессором… или не был? Я что-то путаю? Он был пажом. Да, точно. Я это помню», — думал Проворов. Но это все же Пушкин, здесь совсем другие измерения… единицы мер другие. Или точка отсчета другая? А если все же взять имя в «абсолютных единицах», думал он и понимал, что выходит какая-то несуразица. Александр… Александр — здесь, как и в имени Петр, присутствует этот вибрирующий звук Р, который воспринимается вот здесь. Он приложил руку к груди, прислушиваясь словно: есть ли там этот орган особый, эта душа, которая может воспринимать вибрацию. Ведь слова — это тоны и обертоны, это вибрации, которые не только ухом воспринимаются, но и здесь отзываются. Он вспомнил мощное звучание органа, и саксофона, и гобоя, и даже барабана — все это отзывалось здесь, но скрипка?.. Ее воспринимает только ухо. Нет, еще, пожалуй, затылок, или, пожалуй, даже кожа ознобом отзывается меж лопаток. А хотя бы и ухо только воспринимало… Что из того? Нет, нет, и здесь тоже в этой точке, в этой душе непонятной — скрипка тоже звучит, но… но не так явно. Подумать только: у человека есть имя, его постоянно называют, зовут этим именем, он постоянно слышит эти вибрации, они присущи только ему… и они, эти вибрации, воздействуют на его сознание, формируют нечто, что называем мы судьбой… или характером, — думал он свою нелепицу.
