Юлий Крелин - Игра в диагноз
Борис Дмитриевич вжался в угол диванчика, как-то сразу растеряв всю вальяжность шефа, столь присущую ему в таком же точно кабинете, с такой же точно мебелью, с таким же точно диванчиком, на который он садился и у себя, показывая ненароком, — что не больно дорожит своим законным креслом у стола.
Поскольку все доктора знали Бориса Дмитриевича давно, то не было неожиданностью и его появление здесь: все уже все знали и ждали. Кроме стандартных вопросов о времени операции и формального вопросительного предложения: не надо ли помочь в устройстве, — они ничем больше не отвлеклись от основной линии их разговора. И Борис Дмитриевич включился в него такими же кратко-далекими, формальными репликами.
Доктор, сидевший напротив, спросил, будут ли они оперировать сегодня больного с подозрением на непроходимость, на что Михаил Николаевич с сомнением и вопросительно хмыкнул, и это, по-видимому, означало: посмотрим, понаблюдаем, подумаем.
Заговорили о премиях — их впервые стали давать в больницах. Заговорили все разом, что того небольшого количества денег, которое образуется за счет экономии заработной платы за квартал в результате незаполненных ставок, болезней, отпусков, для этой квартальной премии слишком мало, и что тех нескольких человек, которые могут получить премию в квартал, столь трудно выбрать и будет столько недовольных и несправедливо обиженных, что уж лучше бы этого и не делать.
Бориса Дмитриевича колотило по голове, да и по пояснице это тяжелое слово — квартал. Та же проблема возникла и у него в больнице. Велено давать лишь хорошо работающим, а как решить, кто работает хорошо, когда все работают много и тяжело. Тут он и включился в общий разговор и сказал, что нельзя давать премию за хорошую работу: работать хорошо — это нормально, а надо снимать премию за плохую работу. Все засмеялись, потому что у кого поднимется рука на деньги своих работников, — не так уж много они получают, чтоб их еще и штрафовать. Борис Дмитриевич согласился и сказал, что он в принципе говорит, а не конкретно.
Во время общего гомона о премиях вошла сестра и спросила о назначениях этому сомнительному больному с возможной непроходимостью. И доктор, сидевший напротив, по-видимому, ведущий этого больного врач, вышел вместе с сестрой.
Теперь они стали говорить о новой картине, только появившейся в городе и, в частности, в кинотеатре, рядом с больницей. Но эта тема лишь промелькнула в их беседе, и дальше пошли рассуждения о людях, которые имеют машины и не ездят на них зимой. Потом стали вспоминать случаи катастроф, жертвы которых попадали к ним в больницу, и тяжелые травмы, с которыми лежат у них сейчас в реанимации…
Вернулся доктор от больного, задумчиво пожал плечами в ответ на их вопросительные взгляды и активно вмешался в разговор о травмах и катастрофах.
Борис Дмитриевич отключился от общей беседы и думал, что точно так же идет пустая болтовня и у него в кабинете, а где-нибудь рядом, по соседству, в палате лежит человек, больной, для всех не решенный вопрос — непроходимость ли, холецистит или аппендицит, — а они колеблют воздух пустыми звуками, словами без мыслей, тянут время и им на что не могут решиться, хотя, может быть, лучше соперировать его, и все бы, успокоившись, пошли домой. Ему было понятно — они тянут, а меж тем рабочий день практически закончился, и, если они решатся на операцию, значит, им придется оставаться. Врачи, которые думали, что он поймет их беды и проблемы, были правы — он их понимал. Борис Дмитриевич понимал все это нормально, но нормально, если он активный участник, а смотреть со стороны…
Михаил Николаевич поднялся, сказал, что сейчас вернется, и вышел. Разговор перекинулся на амурные похождения. Один из докторов увлеченно рассказал про свои подвиги и приключения. Собственно, амурными их называли когда-то, а теперь, пожалуй, назовут сексуальными. Итак, начались сексуальные байки. Мифологические, сказочные термины сейчас заменяются научными. Ничего не поделаешь — сексуальная революция якобы. Хотя Борис Дмитриевич сомневался в подобной революции и подумал, что похожие разговоры, наверное, вели и д’Артаньян и де Бриссак. А скорее, так говорили Планше с Мушкетоном.
Вернулся Михаил Николаевич с теми же сомнениями и сообщил, что заказал повторить анализ; и разговор вновь поскакал по камушкам фривольностей, науки и пустых проблем. Борис Дмитриевич удивился самому себе, удивился своей неприязни к этому доктору — менестрелю сексуальных дивертисментов. В конце концов, ничего сверхобычного тот не говорил. Но, пожалуй, и в его словах и в словах его приятелей о нем самом было какое-то неджентльменство.
Михаил Николаевич внезапно перебил свою тираду, наполненную «мыльными пузырями», и попросил пойти посмотреть больного еще одного врача. Тот вышел, а все начали вспоминать, как это часто бывает в однородных врачебных компаниях, случаи из практики.
«А у нас в Будеёвицах…» — пришел на память Борису Дмитриевичу Швейк и его компания.
Вернулся очередной осматриватель все того же больного. Его ни о чем не спросили. Были бы какие-нибудь новенькие соображения, он и сам бы сказал. Плавно текло очередное воспоминание о каком-то невероятном случае из практики, как близнец однояйцовый, похожий на мемуарные новеллы других собеседников и, наверное, чем-то сходный с сегодняшним сюжетом. Но Борис Дмитриевич подумал, что все-таки это нехорошо, когда больной — полная неясность, когда у того боли, когда надо принимать какое-то решение, а вершители его судьбы занимаются посторонними, а в данном случае, можно сказать, потусторонними словопрениями.
Борис Дмитриевич уже оказался по другую сторону, он был уже на другом уровне: в кабинете в компании хирургов сидел больной. Еще вчера, а может, даже сегодня утром он сидел или мог бы сидеть со своей очень похожей на эту командой в таком же кабинете и точно так же точить лясы, а рядом за стеной — по его теперешним представлениям — рушилась бы целая Вселенная. Он забыл, что болтовня не всегда является выражением мыслей, идущих параллельно.
Ему было больно, и он не думал: а как я?..
Михаил Николаевич дождался конца очередного рассказа и спросил, что думает коллега после осмотра. Коллега не мог ничего сказать с достаточной убежденностью, но все же предположил, что, «наверное, лучше соперировать от греха».
Они еще немного поговорили, и наконец Михаил Николаевич забрал всю компанию смотреть больного всем обществом, чтобы потом всем этим обществом и прийти к окончательному решению.
Как будто что-то можно решить окончательно.
Все разом вышли и небольшой толпой двинулись в сторону палаты, а Борис Дмитриевич в противоположную на свой этаж, уже свой.
5Поскольку завтра все равно операция, Борис Дмитриевич не стал терпеть, боли, а пошел к сестре, и она ему сделала обезболивающий укол. Без назначения. По блату.
К мальчику из его палаты пришла мать, и они сидели с ней в коридоре на скамеечке. К другому соседу пришел юноша, по-видимому сын.
Борис Дмитриевич прошел к своей кровати и лег почитать. Как всегда при болезнях, он взял с собой Дюма. Раньше он считал, что Дюма надо читать только в качестве великолепного развлекательного чтива, но с годами, а стало быть, с болезнями, стал понимать и большие глубины этих книг. Если раньше он воспринимал «Графа Монте-Кристо» как прекрасный гимн мести — главному орудию справедливости, то теперь он понял смысл развенчания мести в этой книге. Действительно, месть и справедливость ходят рядом. Осторожным надо быть — очень часто попадаешь не в самую точку, а рядом, а месть в соседней точке, — это попадание совсем в другой мир. Об этих непопаданиях и писал Дюма, как теперь думал Борис Дмитриевич.
Он взял в руки второй том, раскрыл его посередине и тотчас погрузился в жизнь, где нет радикулитов и непроходимостей, гриппов и инфарктов; вместо рака там омары, камни не в пузырях или почках, а в сундуках или кошельках, смерти от пули или удара колющим, режущим, рубящим и лишь одна смерть от удара, ныне известного под именем инсульта. Спасения чудесные благодаря силе, ловкости, знаниям магических чудес — и никакой реанимации, сердечных массажей, дефибрилляций. Кровь только выливается и никогда не переливается. И нет поисков свободной крови. И месть здесь и справедливость неправдашние, ирреальные. Сейчас ирреальные.
Но ведь если есть идея возмездия, справедливости, мести, то какая разница, что было орудием?!
От книги его отвлек нарастающий рокот разговора соседа с сыном, теперь уже ясно, что это сын. Пока беседа рядом лишь шелестела, потом журчала, Борис Дмитриевич был только с графом Монте-Кристо, его друзьями и недругами, но когда рокотание заполнило палату, эту юдоль скорби и печали, больной доктор как бы вернулся к своим сопалатникам, коллегам по несчастью. Сосед просил принести ему колбасу, курицу, творог, сметану и вкусные булочки. Сын возражал, ссылаясь на авторитет докторов, говорил о необходимости легкого голода, о необходимости похудеть, что отцу не велели ничего жирного, ничего мучного, что доктора советовали по возможности обходиться больничной едой.
