Юлий Крелин - Игра в диагноз
— Нет. Бог миловал.
Итак, Борис Дмитриевич осмотрен, описан и уже с оформленной историей болезни уведен в палату.
Шел он в палату с совершенно новым для себя ощущением — он впервые проделывал этот путь в качестве больного. И то, что корпус был такой же, как и в его больнице, и отделение было точной копией его отделения, и коридор был точно такой же, и так же были справа холлы и большие палаты, а слева так же располагался пост сестры, подсобные комнаты и маленькие палаты, — как они у себя говорили, для «блатных больных», — все это создавало какое-то ирреальное чувство, какую-то призрачность, хотя уж куда реальнее, и для него — прежде всего. Сказывалась, наверное, метафизичность болезненного состояния. Необычность и даже полная противоположность его привычному положению создавали ощущение зыбкости времени. То ли оно изменилось, то ли ушло в другой мир, ему не знакомый, то ли его вообще нет. И вот это «нет времени», как язва мимолетности, возникшей в мозгу, выстраивало какое-то колыхание абсурдности. Не было времени! Мираж времени.
«Нет времени. Странное понятие. А ведь было же время, когда не было времени, когда оно еще не началось, когда, скажем, Вселенная еще не начала расширяться. Так было? Тогда неправомочны слова „когда“, „еще“, „было“ в этих моих мыслях. Интересно, что говорят физики… или они не говорят так, что „было время, когда его не было“. Они ж логичны. Опять сильно заболело. Все от нервов, так сказать».
Необычность и неузнаваемость ситуации в обычном и хорошо знакомом мире да вновь возникшая боль и привели Бориса Дмитриевича к столь странным размышлениям и ощущениям. Он шел в палату по, казалось бы, столь обычному, знакомому для него пути, а в голову лезли мысли столь новые и неожиданные для него… Но кто знает! Может, подобные мысли обычны, естественны для больного человека, идущего к своей операции.
Для Бориса Дмитриевича путь этот был нормален, обыден, когда он проходил его творцом, спасителем, активным началом всего вокруг происходящего. Обычно он раздумывал на этом пути, в таком же вот коридоре, о радостях, о горечи в жизни, о бытовых неприятностях и прелестях, о товарищах, близких, коллегах, о больных и здоровых, думал и о себе, думал обо всем.
Сейчас, он шел путем, проложенным кем-то, сейчас он был пассивным объектом чужих действии. И почему-то сейчас он думал не о себе. Боялся, что ли, думать о себе. Казалось, он думал о странностях, ирреальности, о времени, о непостижимом. Не о себе.
Не о себе?
Подумав о времени и о физиках, он стал думать о «черных дырах» Вселенной. О местах, куда уходит все, — свет, информация — и откуда ничего не может вернуться обратно: ни свет, ни информация — ничто. Он думал, что физики (впрочем, термин «физики» весьма неточен — это абстрактное определение мыслителей, позитивно и материально рассуждающих и оценивающих бытие) считают «черные дыры» входом, уходом, местом проникновении в другую Вселенную, откуда нет возврата, нет сведений. Уход в мир иной без обратной связи.
Не о себе?
Путь до палаты недолог, мгновенен. Он уже в палате. Три постели. Если бы он вошел в палату своего отделения, в голове мелькнуло бы слово «койка». Три койки. Три постели. Он третий человек в комнате. Третий больной в палате. Ему показали его место, его койку. У окна. Направо, тоже у окна, еще одно место, одна койка, один больной. С этой же стороны, ближе к дверям, еще один лежит на кровати. Между кроватями у окна стоит столик. В ногах тумбочки.
«Как у нас».
Все необходимое он положит в тумбочку — стакан, ложку, книги, лекарство какое-нибудь нужное ему, скажем нитроглицерин, хотя и не положено больному держать у себя свои лекарства. Это не разрешено. Мыслится так, что если срочно что-нибудь понадобится, больной должен успеть вызвать сестру, сказать ей, что болит, например, сердце, она сбегает на пост, возьмет нитроглицерин, быстро прибежит обратно и даст больному необходимое лекарство, окажет медицинскую помощь, полечит — и боли в сердце уйдут.
«Стол лучше отодвинуть к ногам, благо там место есть, а рядом с головой поставить тумбочку. И книги легко доставать тогда. Особенно когда буду ограничен в свободе, обездвижен».
Напротив, у окна, лежал юноша, мальчик с чуть пробивающимся волосяным покровом, то бишь с короткими волосами. Повязки не было, но под, так сказать, прической виднелся рубец в теменно-височной области справа. Это Борис Дмитриевич точно и четко подумал в терминах и выражениях своего прежнего врачебного бытия.
«Скорее всего травма. Еще узнаю. Прошло недели три, наверное. Во всяком случае, судя по его подвижности, мобильности да по отросшим волосам. Хорошо, что есть ходячий больной, — помощь будет хоть какая. Ходячий больной не рядовое явление в нейрохирургическом отделении».
Ближе к двери лежал мужчина в гипсовой повязке, закрывавшей ему грудь до половины, а насколько она распространялась вниз, не видно было из-за одеяла.
«Это или перелом и уже в гипсе, или мой радикулоколлега».
Борис Дмитриевич прошел к тумбочке, положил в нее свои атрибуты больного человека, которые еще вчера были принадлежностями полного сил, здорового, сносно функционирующего мужчины, — мыло, зубную щетку, пасту, бритву. Дома Борис Дмитриевич брился безопасной бритвой, но больничный устав — нельзя больному в палате иметь ножи, бритвы, ножницы и прочее оружие — решил не нарушать, даже невзирая на личные связи с начальством, и взял с собой электрическую бритву.
Пожалуй, это он лукавил. Может, неосознанно, подсознательно; может, не потому, что хотел быть законопослушным, а просто считал, что после операции удобнее будет бриться электрической, а не острой, пусть даже безопасной бритвой.
— Здравствуйте, я ваш новый коллега по болезни.
Мальчик заулыбался, поздоровался. Человек в гипсе сумрачно взглянул и что-то буркнул.
«Может быть, у него болит сейчас, а может, он вообще не словоохотливый. А может, он недоволен, что положили третьего больного, — знает, что по проекту эти палаты рассчитаны только на двоих».
Борис Дмитриевич разложил все, сел на кровать, посмотрел вокруг, потом лег сверху на одеяло, не снимая пижамы, потом взял книгу в руки, потом положил ее обратно, не успев открыть, потом решил пойти покурить и в конце концов пошел на другой этаж в общехирургическое отделение, где работал другой его товарищ. Не нейрохирург, а такая же обычная серая хирургическая лошадка, как и сам Борис Дмитриевич. Товарищ не должен был оперировать его, и с ним, наверное, поэтому легче будет найти общий язык, чем с будущим спасителем — Сашей. Они с Сашей сейчас были уж в очень разных состояниях, на очень разных уровнях, хоть и на одном этаже. Он пошел на свой уровень, хотя и на другой этаж, пошел к товарищу, хотя, если подумать, товарищ тоже был в положении здорового, лечащего, а Борис Дмитриевич в прямо противоположном. Но тому не надо было лечить Бориса, поэтому они были не так разобщены.
С такими мыслями, с такими надеждами Борис Дмитриевич пошел туда. С надеждой попасть в привычную обстановку.
Он и пошел по привычной обстановке, вышел на привычную лестничную площадку, где на дверях было написано: «Нейрохирургическое отделение». Спустившись на два привычных марша, прочел: «Урологическое отделение». За стеклянной дверью в холле был виден большой красивый стенд с обязательствами, где урологи обещали освоить какую-то новую операцию. Борис Дмитриевич мимоходом подумал, сколько сейчас лежит у них в отделении больных, пришедших на эту осваиваемую операцию, и радует ли их это еще не выполненное, вернее, выполняемое обязательство. Стал вспоминать такой же стенд у себя в отделении. Их привозят с фабрики, где специально делают такие доски. Тяжелая доска — вдвоем ее несли из канцелярии. Они у себя тоже осваивали новые операции. А что же будет в будущем? Где взять столько новых операций, чтобы осваивать каждый год? Может, и эта самая папаинизация — тоже осваиваемый метод, что-то раньше он про него не слыхал…
Еще привычных два марша вниз — гинекологическое отделение. И здесь за дверью в холле большой стенд. Борис Дмитриевич подумал, что гинекологическому отделению намного легче живется, чем всем остальным, — у них чисто всегда и порядка больше. Женщины вообще аккуратнее, они убирают сами и на врачей своих смотрят с почтением, обожанием и даже подобострастием. Быт этих отделений всегда разительно отличается от всех других в больницах. Им хорошо вывешивать такой стенд. Он опять посмотрел на него, где белыми буквами на красном написано: «Добьемся звания отделения высокой культуры».
Когда с радикулитом в пояснице ходишь по лестницам, чего, только не успеешь разглядеть, о чем только не подумаешь.
Наконец этаж, дверь, свое, родное, близкое: «Хирургическое отделение».
Миша, Михаил Николаевич, сидел у себя в кабинете, как всегда, не один. Радостными кликами коллеги приветствовали своего страдающего собрата. Они довольны, что у них появился собеседник, знакомый с их нуждами, живущий их же проблемами, но еще не знающий их последних новостей, сложности их необычной ситуации; они довольны, что пришел человек, которому многое могут рассказать, который сейчас проникнется их бедами, посочувствует и которому можно поплакаться. Они считают, что сейчас поведают ему особые, нигде больше, ни в одной больнице не встречаемые коллизии, как в неисповедимом человеческом самодовольстве уверены они, а он будет слушать, внимать их речам, идеям, басням и воспоминаниям.
