Монтеро Глес - Когда диктует ночь
— Путешественник спросил пива «Крускампо». — Хуан Луис по-прежнему держит марку, не отрываясь глядя в камеру. — Оно очищает нёбо и поначалу горчит, но послевкусие у него сладкое, и еще оно прекрасно освежает и утоляет жажду, — выпаливает Хуан Луис, скрывая свои интересы, потому что за ним водились должки, которые он рассчитывал покрыть после смерти путешественника.
Интервьюер снова задал ему тот же вопрос, и Хуан Луис снова пустился в рассуждения о мясе и поэзии. Глядя в камеру, с серьезным лицом и умильными глазами, он завел речь о том, что в нашей провинции любовь — это плоть, плоть и тернии.
— Посудите сами, с мавританским мясом надо быть осторожным, надо уметь его есть. И прежде всего — не спешить, иначе исход может оказаться смертельным. Семь раз отмерь, потом отрежь. — И Хуан Луис повествует о том, что путешественник слишком нервничал, так что глотал куски не разжевывая. — Я его предупреждал, что свинину надо подольше держать во рту, есть потихоньку, ма-а-а-ленькими кусочками, потому что сон пищеварения рождает чудовищ, сто раз ему повторял. И все зазря, посудите сами, я ему и рис предлагал, тале он знай себе глотает, как удав, и все тут, — продолжал рассказывать Хуан Луис в камеру.
Последнее выражение не фигура речи, оно подтверждается отчетом судебного врача — двадцать пять страниц убористым почерком. «Непрожеванные куски свинины первой категории, нашпигованные красным перцем, который придает ей особый вкус, а также фрагменты картофеля и яичных желтков и ломти деликатесной ветчины, при виде которой просто слюнки текут», — писал судебный врач. Помимо уже процитированных были произведены и другие наблюдения над трупом, в частности отмечены глубоко запавшие глаза. Согласно мнению судебного врача, эта особенность свойственна всем трупам, страдавшим ностальгией. Завершал доклад подробный отчет о родинках, обнаруженных на эпидерме, не остались без внимания и татуировки на ступнях ног. На одной значилось: «Я устал». На другой: «И я тоже». Но, продолжая наш рассказ, вернемся к путешественнику, который, так и не сняв капитанской фуражки и не вымыв рук, с волчьим аппетитом поглощал поставленную перед ним еду, одновременно все больше ввязываясь в спор с хозяином заведения.
— Посудите сами, он все идеализировал, — объясняет Хуан Луис в камеру. — Я сказал ему, что все эти россказни об английских путешественниках, которые якобы появлялись в здешних краях во времена мушкетеров, все это ложь величиной со Средиземное море. Что Хорхито-англичанин был человеком без чувства юмора, как и вся их остальная братия, и, когда им надоели ростбифы и шоре из картошки с маслом, они приехали сюда хорошенько отъесться и побаловаться с женщинами, прокаленными испанским солнцем. А он мне на это отвечает, что в газетах пишут совсем по-другому, и разные прочие глупости, что он забрался в наши края ради самовоспитания, чтобы посетить места, где во множестве встречаются останки греко-латинской культуры. И все в том же роде. Но когда он мне сказал, что наша андалусийская еда становилась английским путешественникам поперек горла, то тут уж я здорово разозлился. А он и говорит, что Ричард Бертон написал про нас как бы свысока, что, мол, мы, здешние, сидим на такой диете из оливкового масла и чеснока, что кожа у нас так провоняла, что ни один комар близко не подлетит, то есть, посудите сами, сравнил андалусийскую кухню с инсексисидами. Тут мне так обидно стало, потому что этот самый Ричард Бертон заезжал сюда как-то летом вместе с Лиз Тейлор. И уж я их накормил и напоил по-божески. Так что они отсюда чуть не на карачках выползли, красные оба как раки. Тут только до него дошло. И проглотил он залпом сорок пять бутылочек «Крускампо». — Хуан Луис держит марку, не отрываясь глядя в камеру.
У интервьюера от удивления и смущения брови поползли вверх, но Хуан Луис не дал ему времени на передышку и продолжал свой рассказ:
— Говорю вам, тут до него дошло, и он поправился — нет, мол, написал это не Ричард Бертон, а некий Ричард Форд. Ты мне мозги не вкручивай, сынок, говорю я ему сердито, у меня у самого «мерседес». Поуспокоившись, принес я ему миндальных пирожных и бутылочку мистелы, а это вино сладкое и тяжелое, так что забирает сразу. И вы только представьте себе, что дальше было, — говорит Хуан Луис в камеру и повторяет: — только представьте.
Интервьюер выглядит растерянно, а Хуан Луис гнет свое:
— Преполовинил он, значит, уже бутылку, как вдруг у него глаза на лоб полезли — я прямо остолбенел, — а он дышит, как рыба, которую из воды вытащили, и морду воротит, будто какую вонь почуял. Тут свет вырубается, и остаемся мы в темноте. И зачем только по всему Гибралтару ветряков понаставили? — спрашиваю я. Но никто мне не отвечает, тихо все. Путешественник-то воспользовался тем, что темно, да и смотался. Только когда свет включили, увидел я, что в комнате пусто. У всякого путешественника, который о себе высоко мнит, ни стыда ни совести, потому как в его деле чувствия эти непригодные. И сами посудите, не успел я выйти на кухню, как вижу, что нет тесака, острящего, которым враз свинью напополам разрубить можно. Тогда-то я и решил его выследить… — переводит дух Хуан Луис Муньос.
Так никогда и не открыл он подлинных мотивов, толкнувших его на то, чтобы шпионить за сестрой. Да и ему самому они были не очень ясны. Может, то была дурная кровь, скука, ревность, всего понемногу — кто знает? Не будем вдаваться в подробности, ясно только, что Луисардо занимался этим с прошлой зимы.
Подобно всем детективам, он курил сигарету за сигаретой, подняв воротник своей куртки с капюшоном. Он шлялся вокруг «Воробушков», надвинув вязаную шапку до самых бровей, и нездоровое любопытство блуждало у него на лице. Терпения ему занимать не приходилось, и, когда подъезжала какая-нибудь машина или выходил кто-нибудь из девиц, Луисардо прятался на расстоянии, которое он называл благоразумным, и доставал бинокль ночного видения. Если ему удавалось различить Милагрос в компании клиента, он испытывал предательское удовольствие и начинал преследование.
Не помню, говорил ли я, что во время оно «Воробушки» были постоялым двором при дороге. Привалом, который фигурировал уже в одном из самых древних справочников по Испании, известном как путеводитель Вильеги, где указывались дороги, пересекавшие полуостров в середине шестнадцатого столетия. Отчаянным местом, привечавшим под щелканье кастаньет бандитов и разбойников всех мастей. Здесь останавливались такие знаменитые путешественники, как Ричард Форд и Хорхито-англичанин, этот совсем еще молодой бродячий торговец Библиями. По его собственным словам, он останавливался на этом постоялом дворе осенью тысяча восемьсот тридцать девятого года, когда высадился в Тарифе на пути из Африки. Впоследствии, уже в двадцатом веке, вскоре после смерти Франко, этот постоялый двор стал настоящим перевалочным пунктом, где побывали Пако де Лусия, Камарон и некто Бандрес, по прозвищу Баск, скотопромышленник, в затонах которого вырос бык, несколько лет спустя убивший Пакирри в Пособланко. Однако вернемся к нашему рассказу. Вся троица ехала, втиснувшись в ярко-красную малолитражку, а поскольку им захотелось перекусить, они и остановились в помянутом приюте. Утолив голод, они разыграли шутку, которую мы не можем обойти молчанием и которую изложим далее, а так как меня тогда еще не было на свете, то за что купил, за то и продаю.
На скрижалях истории значится, что они возвращались со съемок фильма в Болонии, на римских развалинах Баэло Клаудиа, и заявились на постоялый двор к ужину. Тогдашний владелец подал им пирожки с креветками, жаркое с турецкими бобами, круто посоленный салат по-крестьянски и несметное количество бутылок красного вина, равно как и несметное количество бутылок вина другого сорта, прозрачного и пламенного, с ярко выраженным вкусом и ароматом. Что же дальше? Под конец десерта, прежде чем принесли «скорбную весть» — так мы в наших краях называем счет, — Баска осенила мысль столь блестящая, что она пришлась как нельзя более по вкусу всем присутствующим. Схватив рулетку, Баск с самым серьезным видом выскочил на середину дороги и принялся разыгрывать комедию. Его спутники, войдя в азарт, вытащили из машины треногу и стали ему помогать. За ними, запыхавшийся и перепуганный, поспешал хозяин, прося объяснить, что происходит, и широко разведя руки в знак того, что он добрый христианин. Камарон объяснил, что они входят в группу инспекторов Министерства общественных сооружений, шоссейных дорог, каналов, портов — ну, сами понимаете. И что они изучают возможность прокладки в данном месте шоссе и сноса постоялого двора. Когда они вернулись спросить счет, хозяин сказал им, что все было за счет заведения, и попросил заезжать к нему почаще. Прошли годы, и, когда Камарон был еще жив, хозяину подвернулась возможность и он продал дело. Новым владельцем стал немец с темным прошлым, невыясненным настоящим и заслуженным будущим, который выкрасил постройку в розовый цвет и расширил ее, приведя в приличествующий вид загон для скота, чтобы использовать его как обеденную площадку в летнее время. Потом он выкорчевал и сжег росший вокруг кустарник и засыпал подъезд гравием, отведя полфанеги[2] полезной земли под крытую автостоянку на пятнадцать мест и еще восемь — под открытым небом. И наконец, заложил фундаменты под два прилегающих флигеля и дюжину с лишним бунгало, которые тоже велел выкрасить розовым.
