Монтеро Глес - Когда диктует ночь
— Спустись ко мне в кабинет, дорогая, — медоточиво продолжила Патро. Стук каблучков Милагрос затих на изворачивающейся каменной лестнице, и собачонка залаяла в темноту. — Осторожней, дорогая, не оступись.
Милагрос вообразила, что речь идет о каком-нибудь важном клиенте, который спешит. Одном из тех, которые требуют «штучек» и чей кошелек в конце концов решает все. Домохозяйка, которая развлекается со шлангом садовника, и откормленный мышиный жеребчик. А то и похуже: распутник с длинными ногтями и жеманными жестами; кольцо на мизинце, часы с цепочкой и шило в заднице. «Давай, давай, детка, только сначала полижи мне хорошенько вон там». Именно такие мысли промелькнули в голове у Милагрос. Однако, оказавшись в кабинете, где вентилятор жужжал у нее над головой, как старая мясная муха, она поняла, что на сей раз эта вульгарная штопальщица плев хочет от нее чего-то другого.
— Напиши мне что-нибудь, дорогая, — сказала Патро, протягивая ей шариковую ручку и листок, вырванный из приходно-расходной книги. — Напиши что хочешь. — Струйка дыма от ее парижской сигареты, дрожа, протянулась к потолку.
Милагрос, которая ровным счетом ничего не понимала, схватила ручку и уставилась на листок. «Что, ветром продуло?» — вопросительно взглянула она на Патро. Собачонка под столом лизала хозяйке ноги, причудливо оплетенные варикозными венами.
— Напиши мне что-нибудь, дорогая, что хочешь, первое, что придет в голову, — не отставала Патро, водрузив очки на вогнутую переносицу и тыча пальцем в Милагрос, которая едва отходила в школу и которой теперь, в ее годы, нравилось, что она умеет писать, особенно когда приходилось отправлять письма Чану Бермудесу, который уже пятнадцать лет как трубил срок. Этой женщине удавалось заставить ее почувствовать себя виноватой только потому, что ей весело.
— Давай, дорогая, слышишь, какой в городе шум, — повелительно произносит Патро, — как в школе, напиши мне сочинение о весне. Опиши мне, например, праздник, который начинается сегодня.
Но Милагрос, не обращая внимания на праздничный шум, коряво выводит на листке единственное, что знает, и то нетвердо, — свое имя. Патро встает и становится у нее за спиной. Вид у нее «здесь-все-делают-по-моей-воле», как у разбухшей от пива матроны; мужланистый темперамент и злонамеренное лесбиянство кипят в ней, особенно когда, поправив очки большим пальцем, она читает, что написала Милагрос. Она поглаживает ее обнаженное плечо и алчно пересчитывает родинки у нее на спине. В несколько затяжек она приканчивает сигарету; золоченый фильтр обжигает ее жабьи губы, и она придавливает окурок ногой. На ней деревенские сандалии, пальцы в мозолях, а ногти выкрашены под цвет табака. Собачонка вылизывает ей лодыжки. И маленький, как у ребенка, намозоленный мизинец. Розовый, здоровый язычок нервно двигается взад-вперед. Патро так плохо ее воспитала, что она ведет себя одна точно так же, как при людях. Милагрос тоже не может не обращать внимания на прикосновения вспухших рук, которые спускают с ее плеча бретельку и прихотливо щекочут шею, на шумное дыхание у себя над ухом, от которого раскачиваются коралловые сережки.
— Сделай милость, дорогая, заберись на стол и потяни за шнур вентилятора, а то мне не достать.
Милагрос понимает, что Патро хочется совсем другого. И, сняв туфли, она забирается на стол. Босые ноги яростно ступают по счетам, пепельницам, распоряжениям и дизайнерским журналам. Милагрос сжимает ноги, и Патро пялится на нее сквозь очки. С энергией разогнавшегося локомотива Милагрос дергает за шнур. Вентилятор начинает вращаться медленнее; лопасти его мало-помалу перестают рассеивать скопившуюся под потолком духоту.
— Побудь наверху, выпей чего-нибудь, дорогая. И никуда не исчезай, потому что мне нужно на минутку отлучиться, а нынче праздник, и остальные девочки скоро подойдут, — властно говорит Патро. — Поможешь мне разобраться за стойкой и посмотришь, хватает ли напитков в комнатах.
Милагрос видела ее насквозь, она уже давно сносила ее выходки и по этим выходкам составила себе представление о том, что это за женщина. Порой она задавалась вопросом, как в таком ничтожном теле скопилось столько яда. А в другой раз она приписывала ее мнимую искренность характеру ее астрологического знака. Дело в том, что Патро была Скорпионом, и, по словам Милагрос, которая считалась сведущей в гороскопах, это отвратительное насекомое со смертоносным жалом было восьмым знаком Зодиака. Последний факт немаловажен, если мы учтем, что думала Милагрос о рожденных под этим знаком. По ее словам, все это были люди язвительные, с сердцами, полными гноя, и постоянно что-то замышлявшие, словно в утробе у них сновали бесчисленные мыши. В конечном счете Милагрос, читавшая гороскопы от корки до корки, была довольна тем, что звезды не забывают о ней.
— Можете думать что угодно, — воскликнул Хуан Луис, — но дьяволу хорошо известно, что путешественник направился прямехонько ко мне домой.
Интервьюер какое-то время смотрел на него не мигая, а затем задал тот же вопрос, но в другой форме. Однако Хуан Луис Муньос, просвещенный свинарь и потомок Агамемнона по материнской линии, уже ударился в рассуждения об эволюции лошадей. О том, как обыкновенная кляча из сельскохозяйственного орудия превратилась в орудие туризма.
— Таким образом, каждую тварь ожидает счастливая участь, — рассказывал Хуан Луис, — и со свиной породой произойдет то же, что и с лошадиной. Научите свинью плавать, и она переплывет Атлантику.
Так рассуждал Хуан Луис, вытирая руки фартуком. И, не теряя из виду камеру, заявил, что ближайшая партия ветчины будет иметь решающее значение.
— Еще немного, и наши свиньи накормят в Америке иудейско-христианскую семью Барби и Гейпермена.
Интервьюер смотрит на него не мигая, и свинарь продолжает говорить в камеру:
— Посудите сами, в свинье все интересно. Все они, можно сказать, повязаны одной веревкой.
В глубине души Хуан Луис тот еще жук, и улыбка у него всегда наготове.
Он один из тех, кто отмывает министерские деньги и, надев синюю рубашку из грубой хлопчатобумажной ткани, поет «Интернационал», как завзятый революционер, который в смертный бой идти готов. Он человек непосредственный и похож на дерево со срезанной верхушкой. Щеки его приятно отливают розовым перламутром свежей ветчины, и весь он цветет и пахнет Уроженец Фасинаса, Хуан Луис приехал в Тарифу на ослике, а теперь разъезжает на «мерседесе». Он содержит заведение, косящее его имя, которому впоследствии я посвящу несколько строк.
Чтобы не запутаться, скажу, что предприятие «Хуан Луис» находится на улице Сан-Франсиско, в самом центре Тарифы, напротив церкви, давшей имя этой магистрали. Вход через кухню, где под потолком развешан мелкий горький перец, связки чеснока, пряности и окорока. Здание трехэтажное и изнутри уставлено и увешано украшениями и реликвиями, среди которых обязательно присутствуют большие глиняные кувшины и голова быка, убившего Пакирри. Изобилуют здесь и остроты хозяина, который сам подает на стол. «В любой просьбе есть доля просьбы», — говорит Хуан Луис только что появившемуся путешественнику. Путешественник пожимает плечами и лезет в карман плаща.
— Не хочу никого обидеть, — говорит Хуан Луис, — но, клянусь, сначала я подумал, что у него там в кармане автомат, уж больно он у него оттопырился. И поскорее спрятался, но потом, как только увидел, что это всего лишь пачка голландского табака, перевел дух.
Путешественник скручивает сигарету, крошит табак и, держа самокрутку во рту, окидывает взглядом стены. В его манерах явно сквозит театральная томность. Закурив, он встает, чтобы поближе рассмотреть фотографии хозяина с Антонио Ордоньесом, Индурайном, Хесулином, Бени Кадисским, Антонио Бургосом и Заводным Апельсином, Ранкапино, Перетом-младшим и Эстер Арройо. «Ничего себе ушки у этой крольчушки», — вполголоса говорит путешественник, хорошенько рассмотрев фотографию знаменитой уроженки Кадиса, но не будем отвлекаться. Я говорил, что место это известно не только своей кухней, но и подбором клиентов. Скрипачи, актрисы, паломники и прочие представители этого рода фауны придают трапезам особый колорит. С первыми погожими деньками сюда начинают съезжаться политики. Это внушительная группа видных деятелей, проводящих лето на кадисском побережье, которые заглядывают к Хуану Луису отведать ветчины, поделиться новыми анекдотами и потрепаться на темы общественного порядка и вообще о жизни. Единственные известные им права — это право собственности и право наследия, и, чувствуя себя наследниками феодальных привилегий, они уходят не расплатившись, а набивая себе утробу, ставят в дверях телохранителя со скрещенными на причинном месте руками. Заведение Хуана Луиса и не могло довольствоваться меньшим. Однако в тот день, когда там появился путешественник, народу не было, и в печах дымились свиные отбивные и картофель в мясной подливке.
