Хосе-Мария Гельбенсу - Вес в этом мире
Потому что знала бы.
Ты отдаешь себе отчет, насколько абсурдна твоя позиция?
Я очень хорошо понимаю то, что ты говоришь, в этом полным-полно логики, ты прав. Но я бы помнила.
О господи! Женщины. Женщины. Недоступные противоречиям.
Ничего подобного. Я вполне доступна противоречиям, что и доказываю тебе сейчас.
Я имел в виду: выводам, вытекающим из противоречия.
А почему должны вытекать какие-то выводы? Разве нельзя жить в противоречии? Разве противоречие — нечто вроде автобуса, который везет тебя к определенной остановке? Я знаю, что такое зло, я совершала его и видела его в мире; но я не помню, чтобы еще когда-либо совершила что-нибудь подобное тому злу, а оно, то зло, до сих пор тревожит меня.
Знаешь, что я тебе скажу? Давай-ка лучше поговорим о твоих английских делах, или ты просто сведешь меня с ума.
Ладно, согласна. Но почему я вспомнила о той истории именно сейчас, а? Тебя это не настораживает?
Нет.
Пляж хорошо защищен, сама увидишь. Поэтому его так любят. Все остальные ближние пляжи чересчур открыты морю, и прибой там опасный. Я часто хожу туда, когда кончается лето, каждый день, потому что там очень хорошо думается. Осенью, зимой и весной. Насчет каждого дня я солгал, ты ведь понимаешь, что погода не всегда позволяет мне туда спускаться. Даже не погода, а дождь. Я люблю плохую погоду, но бывать на пляже в дождь просто невозможно. А вот когда просто моросит, эти мельчайшие капельки, холод, ветер вызывают мощную реакцию, прогулка заряжает тебя здоровьем и энергией. По пляжу бродишь, никого не встречая; самое большее, что может случиться, — кто-то увидит тебя издали и подумает: вот странный тип. Но этот кто-то далеко, на таком расстоянии ты его не узнаешь, а поэтому тебе все равно, и это даже укрепляет дух. Плохо только, что пляж недлинный, а я не люблю вышагивать туда-сюда: раз в один конец, раз обратно, и все. Другие пляжи побольше, но ты же знаешь, я не вожу машину. Нашу водила Сара. А я предпочитаю автобус. Но автобусы… здесь ведь не то, что в городе: здесь тебя высаживают под открытым небом, от непогоды укрыться негде, да и ходят они редко.
Да, просто удивительно, что ты не водишь — в наше-то время, да еще в таком месте, как это. Надо бы тебе попробовать, а? Права здесь получить легко, и потом — ты ведь будешь ездить только на короткие расстояния, а значит, риска нет никакого.
Да права-то у меня есть, но для меня водить машину всегда было чересчур утомительным занятием. А теперь, в моем возрасте, проблема не в расстояниях — не важно, большие они или маленькие. Ни моя голова, ни мое тело не способны координировать разом столько разных вещей, сколько требуется, чтобы вести машину. Действовать и думать одновременно… это уж слишком. Я сажусь за руль, только если есть какая-то спешка. Мое средство передвижения — ноги, а мой врач говорит, что именно это мне и нужно: ходить. Так что я запасаюсь хорошей тростью, надеваю дубленку или непромокаемую куртку, сапоги, непромокаемую шляпу — и вперед. Я в хорошей форме, если хочешь знать правду. А когда мне понадобится то, чего не может дать эта деревня, я еду в город. Час на поезде. Здесь до сих пор есть узкоколейка с ее очаровательными станциями — прямо как из сказки. Просто идиллия, верно?
Когда ты рассказываешь, да, все выглядит идиллически. Но вчера вечером ты жаловался.
Жаловался? Ну, ты ведь знаешь, жаловаться — один из способов заставлять любить себя.
Когда-то ты не жаловался.
Когда-то, дорогая, мне не приходилось обращать на себя твое внимание таким способом.
Это похоже на какое-то белое вино.
Да, оно белое.
Напоминает… подожди, кажется, я поймала… Смесь белого вина с сидром, да?
Поймала… Смешная ты. У тебя всегда такие особенные словечки, я вполне серьезно, не смотри на меня так. Они напоминают мне тебя.
Ладно, может, и так. Не знаю.
Эти твои сравнения, такие своеобразные — ты будто стремишься сама присутствовать при всем и принимать в этом участие, не просто определять, а присутствовать и участвовать. Ты ведь можешь сказать просто «чаколи» — и объект уже назван; но нет, ты всегда будешь упоминать о нем как о некоем напитке, который ты пила, и он представлял собой смесь белого вина и сидра. Это очень тебе свойственно, и это ни капли не изменилось с годами. Будто, вместо того чтобы просто назвать ту или иную вещь, ты стремишься оживить ее, сделать ощутимой, осязаемой. Это весьма странно, но очень живо и любопытно.
Как бы оно ни называлось, оно отличное.
А эти стаканы для чаколи — само совершенство.
Да, они идеальны.
Для руки, для губ, для того, чтобы смотреть на вино и ставить их на этот деревянный стол. Это лучший из всех созданных в мире стаканов.
Это правда, он совершенно особенный.
У меня была в Мадриде тетка, двоюродная сестра матери: рука судьбы. Не будь ее, думаю, я училась бы в Овьедо — просто это было ближе всего. Но мне учиться в этом городе не хотелось, потому что прежде всего я стремилась к переменам. Еще Кларин[6] в свое время назвал его Дряхлым городом, и Овьедо на самом деле таким и остался. Я просто взбунтовалась, и мадридская тетушка оказалась решающим фактором, к тому же очень весомым в глазах моего отца. Несмотря на все свои благие намерения, отец опасался, что, когда я окажусь в чужом городе, да к тому же буду пользоваться абсолютной свободой, со мной может случиться что угодно, понимаешь? Это любопытно, потому что, когда мать сообщила ему о приходе моих первых месячных, он был ужасно горд и тут же начал думать о внуках, возможность появления которых теперь стала вполне реальной. Он так и сиял от счастья, излучал оптимизм и, чтобы уж быть до конца откровенной, немного надоел всем своей идеей: дескать, с этого момента я уже способна продлить его род. Когда же я собралась в Мадрид, в голове у него, наоборот, начали вертеться мысли, которые вертятся в голове у всех родителей молоденьких дочерей, а именно: кому я достанусь, кто воспользуется мной. Как будто в Мадриде пользуются девушками чаще, чем в Овьедо, просто потому, что он дальше. Но все-таки, опять же к моему счастью или несчастью, моя настойчивость, его желание, чтобы я училась в университете, и особенно уверенность, что тетушка будет зорко следить за мной, перевесили все его опасения, и он определил мою дальнейшую судьбу. А в ней, в дверях аудитории, меня поджидал ты, блистательный профессор.
Вот в этом я сомневаюсь.
Ну, это просто ради красного словца. С твоим самомнением ты вряд ли стал бы поджидать кого-то в каких бы то ни было дверях.
С самомнением? Ничего подобного, никакого самомнения. Это было вполне естественно — я действительно был выдающимся ученым.
Во всяком случае, когда ты в первый раз воззрился на меня, ты смотрел совсем не как выдающийся ученый.
В первый раз? Не помню.
Зато я отлично помню.
Слабость. Из разряда эмоциональных слабостей. Все это, тот первый раз и все, что тогда было, — просто эпизод из прошлого. В действительности самое главное — это смысл, сердцевина. Все прочее — лишь оболочка: меняется она или нет, это касается только обстоятельств. Это понимаешь со временем.
Значит, наверное, я еще слишком молода. Но могу тебя уверить — тогда ты разглядывал меня во всех подробностях. Вот только в глаза ни разу не посмотрел.
Это не может быть правдой. Я как раз всегда смотрю в глаза и терпеть не могу людей, которые во время разговора избегают взгляда собеседника.
Ну, этому, наверное, ты тоже научился со временем, как ты говоришь. А я скажу тебе, что мы тогда разговаривали — в аудитории, где проходили твои семинары. И я употребляю слово «разговаривали» только по причине моего хорошего к тебе отношения, потому что ты делал вид, что задаешь мне вопросы и проявляешь интерес к тому, что я говорю, а я, как дура, делилась с тобой своими проблемами, связанными с твоим предметом, спрашивала о дополнительных занятиях…
Насколько я понимаю, ты пользуешься тем, что я стар и дряхл. Печально констатировать это.
Сделай мне одолжение, не говори глупостей. А кроме того, ты ведь воспользовался мной, не так ли? Так давай, приложи сюда то, о чем ты говорил: именно таков был смысл… сердцевина, ведь так ты выразился? Ты пожирал меня глазами, а я, вместо того, чтобы сообразить, что к чему, таяла от восхищения.
Однако, насколько мне помнится, ты стала вести жизнь достаточно вольную; более того, я бы даже осмелился назвать ее беспутной. Я не соблазнял тебя и не задавал тебе вопросов — если память мне не изменяет, ты сама рассказала мне, как жила до того, как мы с тобой…
А я и не говорила, что ты соблазнил меня. Я сама искала этой встречи, но горел и пылал именно ты — еще до нашего разговора в аудитории для семинаров, с того самого дня, когда ты обнаружил меня у себя на занятиях.
Ты сама себя обнаружила. Прости, что уточняю, но надо было видеть тебя тогда.
