Чарльз Дэвис - Мания
Когда я спросил Фактора, что означает его замечание, он впервые пристально на меня посмотрел. В его взгляде была ужасающая горячность.
— Он колдун. И будет за это сожжен.
— Нет, он не колдун!
— Колдун, — сказал Фактор и, отбросив огрызок, снова принялся ласкать своего барашка. В человеке, абсолютно лишенном чувствительности, эта нежность к барашку казалась особенно извращенной. Странствуя по горам и равнинам, где времена года спешат или задерживаются в зависимости от высоты, Фактор неизбежно попадал на время ягнения и непременно забирал одного ягненка себе. Затем значительную часть года Фактор путешествовал с барашком, заботился о нем с преувеличенной нежностью, как снисходительный отец о ребенке. Он не отпускал его от себя; кормил из тыквенной бутыли с кожаной соской, сделанной специально для этой цели; гладил и шептал нежности до тех пор, пока ягненок совершенно не переставал его бояться. Затем, когда ягненок взрослел и головка, прежде нежная и милая, становилась костистой и безобразной, Фактор убивал его, перерезал глотку собственными руками. Съев барашка, он направлялся в горы к другой хижине для окота, выбирал другого барашка, которого, в свой черед, любил до самой смерти.
Держа барашка перед своим лицом и глядя в его нежные глаза, Фактор повторил:
— Колдун. Он колдун. Он убивал детей. Он пожирает детей. Как евреи. Вот почему здесь Инквизитор. Чтобы с ним разобраться. — Прижав головку барашка к своему горлу под подбородком, он взглянул на меня: — Почему ты так встревожился? Подойди-ка, мальчик. Это тебя совершенно не касается. Ты же добрый христианин, не так ли?
В тот момент я не задался вопросом, почему Фактор, называя мавра детоубийцей, так спокойно говорит, что мне не о чем тревожиться. Его слова слишком сильно меня огорчили. То, что людей казнят гарротой[12] или сжигают на кострах, не было для меня новостью. Я слышал рассказы об этом. Однако подобные события были слишком далекими, значили для меня так же мало, как воспоминания родителей об их прежнем доме, словно относились к какому-то другому миру.
Я не ответил Фактору, даже не сбился с шага, когда он крикнул мне вслед; я побежал вверх по склону, полный решимости найти мавра и предупредить его о страшной угрозе. У меня появилась цель. Бесцельная ходьба осталась в прошлом.
♦
Оглядываясь назад, я вижу мавра и гору неразделимыми, как пылинки в луче солнечного света. В отсутствие солнца пыль невидима, а без пыли невозможно различить в воздухе солнечные лучи. Так было с мавром и горой. Я не могу видеть одно без другого.
С тех пор я побывал на многих горах, и на более высоких, чем гора моего детства, но ни одна из них не кажется столь реальной моему мысленному взору. Любому желающему получить доказательства в телеологическом[13] споре не надо идти дальше aldea. Так стояла она и, возможно, до сих пор стоит, ибо жизнь там меняется мало и течет медленно. Там нет ничего, кроме горстки жалких лачуг, но, как фальшивый драгоценный камень меж грудей шлюхи (я делаю все, чтобы облегчить вашу работу, милорды), деревня черпает блеск в своем окружении. Прямо за поселением отлого поднимается горный склон, покрытый кустарником и изрезанный низкими каменными стенами, защищающими деревенские huertas,[14] и даже более высокие склоны, укрытые великолепным зеленым одеялом из каштановых деревьев, кажутся созданными знакомой рукой. Однако за землей, украшенной людьми, пейзаж более величественен. Открытое, усеянное камнями пастбище круто карабкается вверх, изваянное силой, недоступной нашему жалкому сознанию, окруженное голыми скалами и пронизанное нежными линиями переплетающихся водоразделов. Утесы вздымаются, как часовые, как предвестники высоких северных хребтов. С их высоты равнины, уменьшенные расстоянием, кажутся искусно вытканным ковром, на котором один цвет перетекает в другой, а представители рода человеческого неразличимы. Деревня притулилась на южной стороне хребта, на solana,[15] как мне нравится думать, в противоположность вашему большому городу на umbria.[16] И хотя мой народ мало что видел кроме нужды и горя, хотя я давно отказался от него и его образа жизни, хотя я жил там в страхе и ушел с горечью, именно то место я вспоминаю с изумлением и любовью. В памяти моей каждый день пронизан солнечным светом. Этот свет укрывает землю, словно умиротворенный собственным теплом и околдованный горными склонами. Этот свет обнимает землю независимо от времени года: окутывает цветы и нежно шелестящую траву весны и лета, золотит подвижную пелену хрустящих листьев осени и не дает уснуть бесчисленным мигающим бриллиантам в зимнем снегу. И всегда на той прекрасной горе и вокруг нее я вижу мавра.
В тот день я нашел мавра на Acequia Nueva. Он укреплял стену, в которой от избытка воды расширилась брешь. Непростое дело, поскольку acequero приходилось балансировать между ирригационными задачами и нуждами самого канала. Некоторые из жителей деревни утверждали, что справятся с орошением искуснее любого неверного и улучшат традиционную систему. Им казалось, что через рыхлые стенки каналов мавра утекает слишком много драгоценной жидкости, и они выкладывали берега песком и глиной, затвердевшими на солнце. Однако очень скоро почва крошилась, берега рушились, и вода тратилась попусту. Мои земляки просто не понимали, что просачивание необходимо для сохранения корней, сдерживающих стенки acequia. Тщательно запечатывая каналы, они обрекали растительность на гибель. Людям, подобным вам — уединившимся в величественных дворцах, перемещающимся в зашторенных каретах, разодетым в роскошные одежды, — следовало бы хорошенько выучить этот урок. Если вы хотите сохранить свое положение, вам необходимо впустить немного жизненных соков в смиренный фундамент, обеспечивающий ваше существование.
Мавр вздрогнул, когда я схватил его за руку и, задыхаясь от страха, стал уговаривать бежать, ибо Инквизитор явился сюда, чтобы сжечь его. Мавр изумленно смотрел на меня, а потом начал смеяться. Его смех был негромким, гортанным, зарождавшимся глубоко в груди, как будто далекая армия топала по равнине, а затем разражалась триумфальными криками, как будто причина его веселья — еще один дивный образец бесконечной шутки, которую он никогда не постигнет, но которая ему никогда не надоест. Наконец мавр успокоился настолько, что спросил, зачем это Инквизитору сжигать его на костре.
— Потому что ты колдун, — необдуманно выпалил я слова Фактора. Я же говорил, что никогда не владел искусством шип-шип.
— И ты осмеливаешься встречаться с колдуном?
— Нет. То есть ты не колдун. Но они так говорят. Они говорят, что ты колдун и Инквизитор тебя сожжет.
— Кто называет меня колдуном? — Когда я рассказал о своей встрече с Фактором, мавр не рассмеялся, как прежде, а печально улыбнулся и взъерошил мне волосы. — Тогда, может, и так.
— Я не верю.
— Хорошо сказано. Жаль, что достаточно веры остальных. То, что люди называют ведьмой или колдуном, редко имеет какое-то отношение к колдовству. Это вопрос веры. И если они верят, что я колдун и должен быть сожжен, тогда меня представят колдуном и сожгут. Наши с тобой слова и дела не имеют большого значения. Это как история о бегущем в панике лисе. Когда его спросили, почему он бежит, он сказал, что слышал, будто мулов силой заставляют работать. Остальные звери рассмеялись, стали спрашивать лиса, разве он похож на мула. Нет, ответил лис, но если завистники назовут меня мулом и меня поймают, кто уличит их во лжи?
Затем мавр вернулся к работе. Брешь еще не была заделана, а в тот день к вечеру он должен был провести воду вниз. Правда, я думаю, не только работа побудила его отвернуться. Он не был так радужно настроен, как хотел меня убедить. Заложив камнем брешь, он вздохнул и сказал: «Эти acequia… Как ни трудись, они всегда где-нибудь да разваливаются».
♦
Шип-шип. Когда мои родители заснули, я сунул за пазуху ломоть хлеба, большой кусок лярда,[17] связку перцев и тихонько выскользнул из дома. Признаю, в выборе провизии я не учел, что мавр мог сохранить прежние пищевые пристрастия, но вряд ли хоть какой-то аспект того внезапного побега был продуман. Как ни взгляни, мой план был неосуществим. Даже если бы мавр располагал необходимыми деньгами и каким-нибудь средством передвижения, вряд ли ему удалось бы сбежать, а без денег и хотя бы мула побег в Северную Африку был совершенно невозможен. И момент оказался неподходящим: чистые небеса, полная луна. Мы отбрасывали тени почти такие же резкие, как днем. Беглеца непременно обнаружили бы. Что касается желания бежать, здесь все зависело от мавра. Достаточно сказать, что его задержало особое представление о свободе, кое я не совсем понимал до недавних пор, до того момента, когда получил предупреждение о вашем предстоящем визите.
