Andrew Лебедев - Скотство и чуть чуть о плохих грузинах
Сева пожевал губами, и подняв палец, назидательно добавил, – - И не забывай, здесь не Весьегонск или Урюпинск какой-нибудь, это Питер, культурная столица, и народ здесь культурный, так что, побольше выдумки и этой, как его… – Сева запнулся.
– Культурности побольше? – подсказал Тушников.
– Вот-вот, этой самой культурности побольше надо, – кивнул Сева.
И они поехали на Севиной "ауди" в офис к Грише Золотникову.
Креативить.
Потому как Гриша Золотников помимо иных своих бесчисленных лихих талантов, слыл среди товарищей еще и очень хорошим креативщиком…
***
– Ты Алису Хованскую сегодня ночью не смотрел? – спросил Гриша после своих традиционных бандитских объятий с поцелуями, – она сегодня такое устроила, такое учудила!
– Я телевизор не смотрю, ты же знаешь, – вальяжно потягиваясь, сказал Сева.
– А зря, – с укором покачав головой, заметил Гриша, – мы с тобой в медиа-бизнесе, и надо знать, чем живет потребитель.
– Чернь? – хмыкнул Сева.
– Ты только им вслух это не говори, – улыбнулся Гриша, – называй их лучше электоратом, как политики их называют.
Максим покуда сидел и помалкивал.
Он ненавидел Хованскую и презирал электорат, но разговора о них не поддерживал, потому как теперь, после всех унижений сбрасывания его с Олимпа, после того, как его изгнали с Чапыгина, Максим стал вести себя скромнее и во избежание одергиваний и насмешек, не стремился, как прежде, первым открывать рот. И был прав, потому как Гриша, специально ли, желая в очередной раз потрепать максимово самолюбие, или не специально, а со свойским братковым простодушием, но снова унизил, ткнул Максима носом.
– Вот вы Хованскую значит не смотрели, а я смотрел, и понял, что она девка незаурядных способностей, и понял, почему Максимушку правильно с эфира убрали.
Тушников при этих словах босса внутренне напрягся и болезненно ощутил, как нервная язва раздраженного неудовольства разъедает его изнутри.
– Алиска эта электорат к себе приближает, и тем самым потрафляет черни, а Тушников, когда ведущим был, он чванился в надменности и чернь отталкивал, рейтинг потому и упал…
– И ничего я не чванился, – буркнул Максим.
– Чванился-чванился, – Гриша жестом остановил максимовы возражения, – этаким всегда самонадутым надменным барчуком на эфире сидел, и ладно бы умным то был, как Капица какой-нибудь или Гордон, а то ведь обычный дурак-дураком и туда-же, чванится, а электорат этого не прощает, он-электорат ведь и без того модную тусовку, на которую у него денег нету не любит, а когда эти модные с Московской Рублёвки или из нашего Нижнего Выборгского глумиться над народом начинают, чернь оставляет за собой…
– Не прощать, – подсказал Сева.
– Правильно, – кивнул Гриша, – чернь оставляет за собой единственное доступное ей право на протест, выключить телик, и тем самым уронить рейтинг и программы в частности и телеканала в целом.
Максим покраснел и надулся от обиды.
В кабинете повисла тягостная для него пауза.
– Гриш, так что Хованская то? – прервав паузу, спросил Сева.
– А Хованская, – вспомнив тему разговора, оживленно продолжил Гриша, – а Хованская не отталкивает чернь и тем самым не злит её, а наоборот, ведет себя на эфире, как своя простая в доску. Позиционирует себя таким образом, мол вот я хоть и богатая – гламурная штучка, но любой простолюдин может меня и матом обложить, я не обижусь, и оттрахать меня любой может из толпы, если очень сильно того захочет. Она приближает чернь и тем самым снимает внутреннее социальное напряжение, чем сейчас и должно телевидение заниматься.
Гриша снова помолчал, и добавил, – телевидение должно это социальное напряжение в народе заземлять и снимать, чтобы чернь не пошла нас с тобой на вилы, да на колья сажать, да машины наши бы по ночам не поджигала, а вместо того, чтобы машины наши дорогие по ночам жечь, как во Франции, чернь должна сидеть у телевизоров, жевать чипсы свои с пивом и на Алискину задницу пялиться. Что толпа черни теперь с упоением и делает.
Максим еще больше насупился.
Он ли не старался на своем ночном эфире? Гриша вот говорит, что эта сучка Хованская такая простая и доступная для толпы, а вот он Максим, на самом деле, скольких дамочек подцепил именно тогда, когда они звонили ему и доктору Щеблову, и скольких потом на самом деле отодрал! Не фигурально выражаясь, как Гриша о Хованской, а в буквальном смысле. Вот и теперь еще по инерции катясь на замедляющейся теперь волне былой популярности, он все еще знакомится с дамочками.
А откуда эти дамочки? С Рублево-Успенского разве они? Нет, они из слоев самых простых – из народных они слоев. И Маринку свою последнюю вот из черни подцепил, и еще сегодня после совещания на свиданье с очередной пойдет, тоже оттуда, из электората она, самая простая что ни на есть. Так что, не прав Гриша в отношении Максима, не прав.
– Так что Хованская то учудила? – желая узнать все до конца, не унимался Сева.
– Хованская? – спохватившись, что мысль упущена, Гриша положил ладонь себе на лоб, – Хованская? Да, она сегодня трусы с себя на эфире сняла и сказала, что подарит тому телезрителю, который тридцать третьим позвонит на эфир.
– Ну и что? – осклабился Сева.
– Шквал звонков! – с чувством ответил Золотников. И с укором поглядев на Максима, назидательно добавил, – вот так работать надо, вот какой класс надо держать!
***
– Ну, понял, что от тебя требуется, что мы ждем от тебя? – уже в машине, когда они ехали от Золотникова, спросил Сева.
– Понял, чего не понять! – ценою разъедаемой внутри его язвы, едва сдерживая себя от кипевшей в нем злобы, ответил Тушников, – работать на чернь, быть своим в доску.
– Не очень-то ты понял, – с сожалением покачав головой, сказал Сева, – это с телеэкрана надо с чернью заигрывать, а у нас в ночном клубе какая-же чернь?
Чернь, она на "лексусах", да на "инфинити" не ездит, а к нам именно таких гостей мы с Гришей ждем, тебе надо очень сильно подумать, какую маску, какой имидж на себя напялить, чтобы понравиться публике.
Сева на минуту замолчал, он делал трудный левый поворот и нервно сигналил теперь какой-то наглой не уважающей неписанных правил "четверке" Жигулей, что не пускала его.
– Мы ведь тебя не из жалости к твоему безработному положению взяли, мы взяли тебя потому что тебя все еще помнят, имя твое и морду твою пока еще не забыли.
Вот через полгода уже забудут, а пока еще нет.
Сева снова замолчал, пропуская двигающийся по встречной полосе кортеж милицейского начальства.
И покуда три машины с мигалками медленно протискивались через нехотя пропускавшую их толпу машин, Максим с тоскою думал, что вот опять не поспевает на свидание ук очередной своей Маринке. И язва при этом все сильнее и сильнее грызла его бок изнутри.
– И пока не забыла тебя толпа, – продолжил излагать Сева, – мы тебя запускаем в наш клуб в качестве конферансье, и мы поможем тебе раскрутиться, как новому Непристойному Максиму – деголясу. Ты раскручиваешься, клуб раскручивается, а потом, если захочешь, сможешь и на телевидение вернуться, у Гриши связей хватит, ты же его знаешь.
Снова молчали потом почти до самого клуба.
– Только надо тебе этакий ударный беспроигрышный имидж себе обрести, – уже сворачивая на Сызранскую, Сева подвел итог сегодняшней воспитательной беседы, – надо тебе нашей публике потрафить. Надо ее зацепить. И если будешь стараться с выдумкой, как мы на тебя с Золотниковым надеемся, то поможем. Поможем и на телевидение вернуться, а будешь лениться да чваниться, выгоним и морду набьем.
ВТОРАЯ ГЛАВА
***
К Маринке на свиданку он безнадежно опоздал.
Такой-растакой фифой она оказалась, что пришлось еще и под нее подстраиваться, ехать почти через пол-города в пробке в удобный для нее район.
Раньше он – Максимушка Тушников им – Маринкам таких вольностей не позволял, чтобы он тогда в те времена своей славы ехал бы через пол-города? Черта с два!
Самих Маринок напрягал ехать туда, где удобнее ему смотрины устраивать. Говорил им, – "у меня очень плотный график, мне никак с Чапыгина не улизнуть даже на пол-часика, в одиннадцать планерка, потом запись в студии, потом монтаж, потом отсмотр-просмотр, понимаете?" И Маринки проявляли недюжинную понятливость и послушно ехали на смотрины прямо к Тушникову на работу. Тут он им пропуск выписывал, как якобы для производственной нужды-необходимости, а там вел их в буфет и угощал копеешным кофе… Маринки сомлевали от одного только факта, что проходили на телевидение – бери их тепленькими! Но он брал далеко не каждую. За день так составлял расписание смотрин, что успевал побалакать с тремя – а то и с четырьмя соискательницами места на его холостяцком ложе. И только самую хорошенькую приглашал в святая-святых, к себе в редакцию, где у него был кабинет. И уже там – кофеем, чаем, сигаретками, он доводил процесс охмурения до такого его восторженного пика, что отказов и сбоев уже не случалось.
