Жорж Сименон - Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь
Она же мысленно задавалась вопросом, смогут ли они взять такси. Ведь у них совсем не было речи о деньгах. Ей было вообще неизвестно, богат он или нет. Потому-то она ужаснулась, услышав сумму, которую пришлось заплатить за выпитое виски.
Он поднял руку. Желтая машина остановилась у края тротуара, и они очутились в мягком сумраке автомобиля, как тысячи и тысячи пар в это же самое время. А с двух сторон мелькали разноцветные огни.
Он заметил, что она сняла перчатку. Оказалось, что она сделала это только для того, чтобы вложить свою руку в его, и вот так, не двигаясь, они сидели молча до самой Вашингтон-сквер. Теперь это был уже не тот шумный и безликий Нью-Йорк, который они только что покинули, а квартал города, скорее похожий на деревню или на небольшой городок, каких можно найти множество в самых разных странах мира.
На тротуарах было безлюдно. Почти не видно магазинов и лавочек. Какая-то пара вышла из-за угла. Мужчина неумело толкал детскую коляску.
— Я очень рада, что ты согласился сюда прийти. Я была здесь так счастлива.
Он испугался, что, наверное, пришло время им рассказать друг другу о себе. Похоже, что она собирается именно этим заняться. Конечно, настанет момент, она заговорит, тогда и ему придется рассказывать.
Но нет. Она замолчала. Была у нее особо нежная манера опираться на его руку, а сейчас она прикоснулась к нему так, как никогда прежде этого не делала. Ничего особенного в этом вроде бы и не произошло: просто, не останавливаясь, на ходу она слегка коснулась его щеки своей щекой, буквально на секунду задержавшись в этом движении.
— Давай повернем налево.
Они находились в пяти минутах ходьбы от его дома. Вспомнив, что не погасил там свет, он внутренне усмехнулся. Она тут же это почувствовала: они уже ничего не могли скрывать друг от друга.
— А почему ты смеешься?
Он чуть не сказал ей, в чем дело, но вовремя удержался, решив, что она непременно захочет подняться к нему.
— Да так просто. Сам не знаю почему.
Она остановилась у края тротуара на какой-то улице, застроенной только трех- и четырехэтажными домами.
— Посмотри… — сказала она.
Она указала на один из домов с белым фасадом, где видны были четыре или пять освещенных окон.
— Здесь я жила вместе с Джесси.
Чуть подальше, в полуподвальном помещении, сразу вслед за китайской прачечной, виднелся небольшой итальянский ресторанчик, окна которого были прикрыты занавесками с белыми и красными клетками.
— Сюда мы чаще всего приходили с ней ужинать.
Она сосчитала окна и добавила:
— На четвертом этаже, второе и третье окно, если считать справа. Это совсем небольшая квартирка. Там только спальня, гостиная и ванная.
Казалось, он только и ожидал, чтобы услышать неприятные, раздражающие его вещи, и действительно, ему стало как-то нехорошо на душе. От этого он рассердился сам на себя и спросил почти сердито:
— Ну а что же вы делали, когда Энрико приходил к твоей подруге?
— Я спала на диване в гостиной.
— Всегда?
— А что ты имеешь в виду?
Он знал, что она что-то скрывает. Кэй немного неуверенно произнесла последнюю фразу. Когда она отвечала на его вопросы, заметно было ее смущение.
И он с яростью вспомнил тонкую перегородку, которая отделяла его от Винни и ее Ж.К.С.
— Ты прекрасно понимаешь, о чем я думаю…
— Не будем останавливаться, пойдем…
Они были совсем одни в пустынном квартале. Складывалось впечатление, что больше им нечего было сказать друг другу.
— Давай зайдем сюда…
Маленький бар, еще один маленький бар. Но этот-то она должна была хорошо знать, поскольку он находился на ее улице. Ну и пусть! Он сказал да, и вскоре они об этом пожалели, потому что здесь не было той атмосферы интимности, которую они ощущали в баре, где были недавно. Зал был слишком просторный, с пожелтевшей краской на стенах, с грязной стойкой и стаканами сомнительной чистоты.
— Два скотча.
И тут же добавила:
— Дай мне все же монету.
Была здесь такая же огромная музыкальная машина, но она тщетно пыталась найти свою любимую пластинку. Пока она нажимала на клавиши, отчего звучала самая разная музыка, какой-то мужчина, изрядно выпивший, пытался завести с ней беседу.
Они выпили свое виски, теплое и бледное.
— Пошли…
И вот они снова на улице.
— Ты знаешь, я никогда не спала с Риком.
Он чуть было не хмыкнул: вот теперь-то она называет его больше не Энрико, а Рик. Ему-то что за дело, в конце концов? Разве же она не спала с другими?
— Он попытался один раз, да и то я не совсем уверена.
Почему она не понимает, что лучше бы помолчать? Может быть, она делает это нарочно? У него появилось желание освободить руку, на которую она по-прежнему опиралась, какое-то время идти одному, засунув руки в карманы, зажав в зубах сигарету или, скорее, трубку, чего он еще ни разу не делал, находясь в ее обществе.
— Я хочу, чтобы ты все знал, иначе тебе всякая чушь полезет в голову. Рик — латиноамериканец, понимаешь? Однажды ночью… Это было два месяца тому назад, в августе… Было очень жарко… Ты ведь жил в Нью-Йорке в сезон жары… В квартире было как в парной.
Они вновь оказались на Вашингтон-сквер, медленно пошли по площади, но никак не налаживалось нарушившееся согласие между ними. Почему же она все продолжала говорить, а он делал вид, что не слышит ее?
Ну зачем она вызывала в его голове все эти образы, от которых он не может избавиться? У него было желание сурово приказать ей: «Замолчи!»
— И вы втроем приняли душ? — обронил он презрительно.
— Я пошла туда одна и заперла дверь. С тех пор я стала избегать выходить с ним без Джесси.
— Значит, вам случалось выходить вдвоем?
— А почему бы и нет?
И с видимым простодушием спросила:
— О чем ты подумал?
— Так, ни о чем и обо всем.
— Ты что, ревнуешь к Рику?
— Нет.
— Послушай, а ты бывал когда-нибудь в баре номер один?
Его вдруг охватила страшная усталость. На какое-то мгновение он почувствовал, что ему ужасно надоело таскаться с ней по улицам и он готов воспользоваться первым попавшимся предлогом и покинуть ее. Что же они делают вместе, что их так крепко связывает, будто они уже давно любят друг друга и будут любить вечно?
Какой-то Энрико… Рик… Этот душ втроем… Конечно же, она солгала, он это чувствовал, был в этом уверен… Она была явно не способна устоять перед таким дурацким предложением.
Она лгала не задумываясь, даже не для того, чтобы его обмануть, а просто из потребности лгать, подобно тому как она испытывает потребность останавливать свой взгляд на каждом проходящем мужчине, улыбаться, желая добиться благосклонности от какого-нибудь бармена, официанта в кафетерии или шофера такси.
— Ты видел, как он на меня посмотрел?
О ком это она недавно так сказала? О шофере, который их привез в Гринвич-Вилэдж. Он, вероятно, ее и не заметил, думая только о чаевых.
Но, несмотря ни на что, он прошел вслед за ней в зал, слабо освещенный нежно-розовым светом, где какой-то тип играл на пианино, лениво перебирая по клавишам своими длинными белыми пальцами, из-под которых медленно тянулись звуки, вызывая тягостную грусть.
Еще раньше она специально остановилась, чтобы напомнить:
— Оставь свое пальто в гардеробе.
Как будто он сам не знал этого! Она явно командовала им. Она пересекла зал, следуя за метрдотелем, сияющая, оживленно улыбаясь.
Должно быть, она считала себя красавицей. Он же не находил ее красивой, а любил в ней те следы ударов судьбы, которые различал на ее лице: тонкую, как прозрачная луковичная пленка, сетку морщинок на веках, иногда отливающих лиловым отблеском, и, конечно же, опущенные от усталости уголки рта.
— Два скотча.
Ей явно хотелось завязать беседу с метрдотелем, испытать на нем воздействие своих, как она воображала, неотразимых чар. И она принялась с самым серьезным видом расспрашивать о совершенно ненужных вещах: какие номера программы уже показали, что сталось с таким-то артистом, которого она здесь видела несколько месяцев тому назад?
Она закурила сигарету, естественно, слегка отбросив свой мех на плечи и откинув немного назад голову, потом с облегчением вздохнула:
— Ты чем-то недоволен?
Он ответил раздраженно:
— А чем я могу быть недоволен?
— Не знаю. Но я чувствую, что ты меня сейчас ненавидишь.
До чего же она уверена в себе, что вот так просто и без ухищрений заявляет об истинном положении дел. А в чем она уверена? И что, собственно, его удерживает около нее? Что мешает ему вернуться домой?
Он не находил ее соблазнительной. Она не была красивой, не была даже молодой. И, словно патина на скульптуре, на ней, вероятно, отложилось множество жизненных превратностей.
