Пауль Низон - Год любви
Дешевый ресторанчик, укрытый в переулках, не для иностранцев. Простые деревянные столы на железных ножках, красивые гнутые стулья. И более никакого убранства. Коричневый тон стенных панелей. Еда тоже была простая, не для туристов. Зато вино подавали сразу, в графинчике, как только сядешь за стол. Пахло это заведение вином и камнем мощеного переулка, чьи испарения в свою очередь отдавали кисловатым привкусом разлитого вина.
И обслуживал нас всегда один и тот же официант, парень лет двадцати пяти, внешне похожий скорее на студента, чем на официанта.
Я вижу себя за одним из этих столов. Мужчина с чуть встревоженным, может быть, даже недоверчивым лицом — сразу видно: иностранец или же человек, попавший в непривычную обстановку. Он ест, пьет, а заодно курит и временами что-то говорит девушке напротив, причем так, будто всякий раз заново осознает ее присутствие. Мужчина, внутренне весь напряженный, как бы испытывающий облегчение, когда подворачивается возможность отвлечься, пусть даже всего лишь в образе официанта, который подает на стол или убирает посуду.
Вокруг сидят преимущественно мужчины с развернутыми газетами. Для него это лишь буквы и типографская краска, он ведь не знает языка.
Большей частью они молча сидят друг против друга. Парочка в ресторане. Два торса, над столешницей. Изящный и очень прямой — девушки, чуть сутулый — его, в расстегнутом пиджаке. Он видит ее руки на столе, как бы совершенно независимые живые существа с то спокойно лежащими, то прогуливающимися, то ковыляющими, то постукивающими пальцами. Он берет одну из этих рук, сжимает ее и чувствует упругость и ответное пожатие. Глаза временами закрываются, будто прожекторы. И распахиваются вновь.
Перед уходом, помогая ей надеть плащ, он слегка пугается естественной близости. В этом жесте есть что-то от собственнического разграничения. Нос чует ее знакомый, приятный запах, запах плаща и кожи. Из глубины ресторана прощально кивает официант.
Города я еще толком не видел. Знал Рамблас, этот шумный городской коридор с зеленым шлейфом древесных крон бульвара над головами гуляющих, ну, и окрестности моего пансиона. Ведь главным образом, или преимущественно, я обитал в «La buena sombra», в тамошнем sala de fiestas — праздничном зале.
Между тем деньги — аванс, командировочные и немного своих — были на исходе. В ночном баре мне с некоторых пор уже отпускали в кредит. Я оставил в залог паспорт и знай себе подписывал кассовые чеки за напитки, сигареты и сандвичи. А тем самым оказался вдвойне привязан к «La buena sombra».
Поначалу эта система расчета меня даже развлекала, я подписывал чеки, словно этакий Крулль, Ага-хан и Фарук. Но со временем забеспокоился. Как я выкручусь? Кому-то придется меня выкупать.
Мысленно я перебирал своих друзей, прикидывая, кому бы позвонить насчет денег. Потом наведался в швейцарское консульство. Добраться до ответственной инстанции оказалось весьма непросто и растолковать чиновнику мое положение стоило больших усилий. Но в конце концов мне разрешили заказать за счет консульства международный разговор. Я связался с другом, и он заверил, что постарается как можно скорее переслать деньги.
Я вышел на улицу, и мне сразу здорово полегчало — с одной стороны. Надежда получить деньги изменила мою походку. Я впервые видел — глазами. Но вместе с надеждой на деньги замаячила и перспектива отъезда, и все представилось мне в цифрах убытков и потерь. Обуреваемый то облегчением, то преждевременной тоской, я отправился восвояси. Наутро деньги были в банке. Получив их, я пошел прогуляться.
Я чувствовал легкость, как тогда, после выписки из больницы. Бродил по улицам бездумный, свободный, будто не было у меня ни груза воспоминаний, ни забот. В бесстрастной, несколько даже механической открытости впечатлениям слонялся в Старом городе по переулкам готического, потом китайского квартала. Даже в какой-то музей заглянул. Выяснил в бюро путешествий маршруты до Женевы и до Цюриха. Расплатился по счету в пансионе. Потом раньше обычного явился в «La buena sombra».
Все было как в первый вечер, когда таксист привез меня сюда: пустой зал, за стойкой устрашающе свежий бармен занят талонами — считает, вычеркивает. Я погасил свой долг, и он вернул мне паспорт, с сожалением, как он выразился. Антонита еще не пришла, она появилась немного погодя, а следом за нею и музыканты. Я обрадовался, когда они начали играть и их вызывающе громкая музыка приманила в пустой зал кой-кого из прохожих. Впервые я не сидел как привязанный подле Антониты, а время от времени один подходил к стойке. После девяти мы вместе отправились ужинать. Как всегда.
Официант в ресторанчике принимает заказ. Как всегда. Подает вино, раскладывает приборы. Все как всегда. Только вот через некоторое время он уносит почти не тронутую еду.
Я вижу нас обоих. Парочка, нехотя ковыряющая в тарелках. Оба словно в оцепенении. Режут мясо, насаживают кусочек на вилку и — откладывают. Сегодня вечером он уезжает, говорит мужчина. И пьет вино. Пьет быстро и неосмотрительно. Официант подает, уже третий графинчик. Наверное, в бар лучше не возвращаться, смысла нет. Надо ведь заехать в пансион за вещами. А с вещами он будет чувствовать себя досадной обузой. Она кивает — довольно холодно, как ему кажется. Оба курят. Она выпускает дым сосредоточенно, выпятив нижнюю губку, и прищуренными глазами следит за струйкой. Он курит торопливо, гасит едва раскуренную сигарету и тотчас берет новую. Он избегает смотреть на нее, смотреть на это лицо. Боится заплакать. И потому убеждает ее уйти. Он сам еще побудет здесь, говорит он, берет ее плащ и прямо-таки выпроваживает ее из ресторанчика.
Впервые он остается здесь один; заказывает новый графинчик, а поскольку он один да и выглядит одиноко, официант не уходит. Все тот же, с виду скорее студент, чем официант, а может, и правда студент, во всяком случае, он говорит, кстати на вполне приличном французском, что его смена уже кончается, сейчас за ним зайдут друзья, так, может быть, гость составит им компанию.
Я вижу себя выходящим из ресторана, в обществе молодых испанцев. Попутчик, довольный, что можно отвлечься. Он разжигает в себе предприимчивость, которой вовсе не чувствует. Испанцы производят впечатление интеллектуалов, по крайней мере внешне, судя по газетам, торчащим из карманов, по темным очкам. С иностранцем, который уже слегка отяжелел от вина, они держатся дружелюбно и ненавязчиво.
В разных барах и кабачках, заведениях сугубо простонародных, куда без местного провожатого и не попадешь, звенят гитары, щелкают кастаньеты — и царит жаркое возбуждение от людской толчеи, шума и музыки. Теперь они пьют спиртное — «Фундадор»,[3] а то и виски. Попутчику не дают ни малейшей возможности угостить компанию, каждый раз все уже оплачено. Как здорово — беззаботно переходить с места на место, из одной толпы людей в другую, этакий мальчишник на чужбине.
Внезапно его охватывает желание пойти туда и продемонстрировать свое вновь обретенное давнее «я», показать свою независимость.
— Давайте заглянем на минутку в «La buena sombra», — предлагает он симпатяге официанту, о котором впоследствии узнает, что тот действительно квалифицированный официант, а в свободное время еще и заядлый рокер, но отнюдь не студент. Тот сперва отказывается, потом всерьез не советует — почему, собственно? — однако в конце концов дает себя уговорить, хоть и неохотно.
Они прощаются с коллегами официанта, ведь время уже позднее, и немного погодя входят в знакомую sala de fiestas.
Уже с порога ему кажется, будто и ноги его, и все тело двигаются в какой-то непривычной манере, в хвастливой ковбойской манере героев вестернов. Зал переполнен, как всегда после полуночи, когда всеобщее веселье близится к своей высшей точке. Его это вполне устраивает, новое тело жаждет очутиться в этой толчее, раздвинуть эти стены разряженной плоти. Он чувствует, как официант легонько теребит его, видимо желая утихомирить: он только что весьма бесцеремонно отпихнул от стойки какого-то посетителя. Лучше бы уйти отсюда, очень уж тут суматошно, говорит официант по-французски и повторяет эту фразу, как бы для себя, на родном языке. Стакан, который ему суют в руку, он быстро осушает. Потом, извинившись, уходит.
Нет рядом официанта, нет больше ни спутника, ни друга. Ладно. Но где Антонита? Где она? — слышит он собственный рык, обращенный в сторону якобы жутко занятого бармена, который как-то очень уж неопределенно машет рукой. «Предательница» — думает он и бросается в толчею, на поиски, орудуя локтями, раздвигая все новые стены плоти.
Он приходит в себя, только оказавшись в кольце внезапной тишины (словно вот сию минуту выключили орущий телевизор). Лицо пронзает жгучая боль, и одновременно ой видит перед собой два серых мундира. Чиновные физиономии с усиками, туго перетянутые ремнем приталенные тужурки, блестящие сапоги. Его подхватывают под руки и ведут к машине. А вскоре он уже сидит в полицейском участке, напротив какого-то штатского, который желает видеть его паспорт.
