Алексей Козлачков - Запах искусственной свежести. Повесть
За поворот втянулась уже большая часть наших людей, в укрытии оставалось еще человек шесть, вместе с Кузьминым и моим радистом. Разведчики передвигались вперед короткими перебежками, в сложной и даже для меня неуловимой последовательности. Перемещения происходили так быстро, что, казалось, если бы притаившийся душман и захотел пристрелить солдата, то просто не успел бы прицелиться. Вскакивал все время кто-то из лежащих, про существование кого уже, казалось, все позабыли, стремглав летел на примеченное место, мгновенно подгребал камни и замирал. И так, прихотливой многоножкой — которой ноги теперь очередь? — перемещался взвод. Я выжидал своей, заранее оговоренной очереди, переглядываясь с Мухой и командиром разведчиков. Сейчас должен был выскочить Кузьмин, затем я меняю позицию, затем выходит из-за укрытия Мухин, последним выходит авианаводчик.
Командир разведчиков улыбнулся мне, прежде чем выскочить на линию прострела и ловко, невесомо побежал — будто летел, мы всегда соперничали с ним и его солдатами на разных батальонных соревнованиях. Победа бывала то за разведчиками, то за нами, но сам Кузьмин, надо было признать, все же превосходил меня, по крайней мере в стремительности. Я улыбнулся ему в ответ, и, когда поднял для приветствия руку с биноклем — «нормально все, Витя», — он уже бежал, и тут же я услышал пулеметную очередь и увидел очень хорошо, поскольку лежал у пробегающего Кузьмина почти под ногами, как в него на лету вошла половина этой самой очереди. Все было в точности, как в моем навязчивом сне про собственную погибель. Снились ли Кузьмину такие же сны? Я слышал, как в него входили пули, как ударяли они по пластинкам бронежилета, будто по клавишам пианино с разным тоном, как он упал, достигнув выбранного им в прыжке места, наверное, уже мертвый; как тяжело громыхнуло, свалившись, тело, и как мгновеньем позже звякнул в последний раз неплотно застегнутый бронежилет. И даже облачко пыли заметил, которое поднял, упав, Витя Кузьмин, про которого я знал все на свете, даже то, когда и при каких обстоятельствах он впервые поцеловал барышню, — так мы дружили. Теперь он лежал в виде пыльной кучи лохмотьев в двух шагах от меня на горячих афганских камнях, и я подумал: «Как странно, что вот теперь все его целованные и недоцелованные барышни, о которых он мне успел рассказать, роились где-то на фоне русских березок и автоматов с газированной водой — только в моей голове и памяти, пока меня еще не убили двумя камнями дальше. А если так случится, то, значит, и эта память исчезнет. Как странно…». Голова моя закружилась от этой мысли, но испугаться я еще не успел. Стреляли уже и по мне и только чудом не попали. Пальба со всех сторон началась такая, что у меня не было уже шансов ни наблюдать за ней, ни даже самому отстреливаться, только закатиться в ложбинку, свернуться в комочек и ждать, чем все кончится. Хорошо, что я камни себе подгреб довольно большие, не поленился, это и уберегло от смерти в первую же секунду, но дальше может и не уберечь, камни уже наполовину разлетелись. Я приготовился к смерти, уж если суждено, то что ж…
И тут я с ужасом увидел выбегающего из укрытия, инвалидски ковыляющего под тяжестью рации Муху, — каска на голове болталась, как на шесте. Он долго и неловко бежал прямо под пулями и с грохотом шлепнулся совсем недалеко от меня, но у противоположной стенки узкого ущелья. Упавши, он заерзал, а, значит, не был даже ранен, несмотря на очень плотную стрельбу. Я подумал о том, что у меня еще не было такого бестолкового солдата, как Мухин. Наверное, так повезти может только вот такому идиоту. В нашем положении было бы разумней, чтобы он оставался там за поворотом в полной безопасности. Если его сейчас шлепнут, то и я здесь совершенно бесполезен. Черт дернул его бежать под пули…
— Мухин, ты жив? — крикнул я ему
— Так точно, тащ лейтенант.
— А радиостанция жива?
— Щас посмотрю.
Он закопошился, снимая со спины рацию, а я следил за ним с замиранием сердца — сейчас он представлял собой отличную мишень.
— Камней подгреби, дубина, — крикнул я.
Но тут же подумал, что и это опрометчивый совет. Где он будет их сейчас нагребать? Между тем Муха удачно выполз из лямок радиостанции, осмотрел ее и крикнул сквозь стрельбу:
— Жива, тащ лейтенант.
Я еще раз подивился Мухиному счастью: проплясал, как обкурившийся носорог, под пулевым дождем — и ни тебе царапины — ни ему, ни радиостанции. А вот товарищ мой Кузя, куда какой шустрый был, славился как раз тем, что умел исчезать из видимости соглядатаев, как привидение, солдаты меж собой звали его «домовенок Кузя», — не успел высунуться, как схлопотал целую очередь в грудь. И я почувствовал сильную зависть и ревность к Мухе, зависть к его остолопскому везению. Неизвестно, сколько осталось мне, я ведь не такой везучий. Как мне хочется, чтобы мне сегодня повезло. И почему это везенье Бог подарил Мухе, а не мне, он ведь все равно дурак и проживет свою белобрысую жизнь понапрасну, не то что я, такой уже умный и столько уже прочитавший разных книг, а сколько еще прочитаю… Муха, муха, цокотуха, позолоченное брюхо, муха по полю пошла, муха денежку нашла… И мне стало очень одиноко, как бывает, наверное, только в детстве, когда кажется, что родители тебя бросили в этом холодном детском саду, где все такие чужие и злые, и родители больше никогда уже не вернутся. Одиноко, как в детстве и перед смертью.
Почему-то обидно было остаться именно здесь — в незнакомом ущелье, между чужих камней (хотя какая, в сущности, разница, где быть убитым). Я смотрел, лежа на боку, на вершины скал, на движущееся над ними небо и думал: неужели мое сознание угаснет вот именно сейчас, среди этих дурацких камней. Меня, конечно, извлекут из-под обломков и погрузят в вертолет, у нас не бросают даже трупы, тем более офицеров, — положат в гроб и отправят матери. Но буду ли уже это я? Обрывки моих бессмертных мыслей навсегда останутся здесь, среди этих скал, и их вершины будут последним, что я увижу…
5
Между тем, я не был даже ранен и должен был заняться чем-нибудь более насущным, чем предсмертное философствование. За эти мысли мне станет потом стыдно, особенно за ту, что пожелала смерти Мухе вместо меня самого. «Определил ценность перед Богом, — вспоминал я спустя несколько лет после этого лежания в ущелье под пулями, — по числу прочитанных книг, кааазёл…» Я принялся за дело и попытался прикинуть расстояние до целей. Пулеметы били сверху с двух сторон, и стрелять по ним теперь было нельзя, вся пристрелка пришлась бы по лежащим внизу разведчикам; это станет возможным лишь когда мы выберемся отсюда. Я перевернулся на бок в своей ложбинке, чтобы лучше видеть Муху и пулеметы — и тут же получил очередь в свою сторону, которая, впрочем, не нанесла мне вреда. Если они вот так никому не дают даже шевельнуться, значит, они с самого начала держали под прицелом все наши маневры и только выжидали, пока втянется весь взвод — побежал офицер, и ударили. Неужели уже всех перестреляли, один я остался? Нет, всех так быстро не могли, двадцать человек не могли. У меня было сильное искушение рывком преодолеть эти двадцать примерно метров до безопасного места, но теперь стало ясно, что не добегу. Я знал, что скоро подойдут роты, задымят все кругом, начнут палить во все стороны, чтобы дать нам выскочить… надо только подождать.
Я стал кричать Мухе, не шевелясь и не видя его.
— Муха, слышишь меня?
— Да, тащ лейтенант. Вы не ранены?
— Пока нет. Переходи на частоту командира батальона, передавай: «Я, Рама-41, обстрелян противником за поворотом, есть потери, взвод лежит в пятидесяти метрах впереди меня, стрельба по целям невозможна, Маяк-11 убит».
Я слышал, как Муха повторяет все сказанное короткими фразами…
— Они спрашивают, тащ лейтенант, как сам Рама-41, не ранен?
— Передай, что жив-здоров.
Я слышу, как он все передает. Потом пауза, и Муха, видимо, отвечает на вопрос комбата: «Я тоже в порядке».
Мы оба в порядке. Пока в порядке. Муха, правда, в большем порядке, потому что он за удобным уступом, и пулемет с северной стенки до него, кажется, не достает. Оглядевшись, я подумал, что душманам было бы лучше перестрелять нас всех поскорее, пока не подошли роты, — полчаса у них еще есть. Чего ж они медлят? Сейчас им ничего не угрожает. Если у них сейчас пару человек спустятся с горок, пока другие не дают нам поднять головы, и помечут в нас несколько гранат, то никто отсюда не выползет. Как хорошо, что я нагреб достаточно камней, да и ложбинка попалась удобная. Кому не так повезло с ложбинкой, тому уж ни в чем никогда не повезет. Но даже и когда подойдут роты, то вряд ли сразу сообразят, что делать при таком положении. Именно такие положения называют безвыходными. Я задумался над тем, что такое «безвыходное положение», и не мог понять окончательно. Наверное, это и есть смерть. Перед нею всяк становится философом, даже командиры взводов.
