Андрей Дмитриев - Бухта Радости
Обзору мешали соседи, не по скамье (сидящий слева пил коньяк, уже склоняясь головой едва ли не к своим коленям; прилипшие друг к другу малолетки справа – словно вросли в скамью), но те, что встали по краям скамьи возле бортов. Особенно мешал старик возле левого борта; его голова была схвачена носовым платком, стянутым по кругу узелками: он все не мог на месте устоять, беспрестанно то качался, то слонялся взад-вперед и застил вид. В руке у старика была складная старая бамбуковая удочка, в другой руке – дюралевый бидон, а на плечах его, как если б не было жары, – брезентовая плащ-палатка, которая все хлопала и раскрывалась, словно парус, на ветру. Стремухин перевел взгляд на правый борт. Там курили, сплевывая в воду и зажав пивные банки в кулаках, подростки (в салоне, где они обосновались, курить было нельзя) в линялых черных майках. Поверх их стриженых голов поплыли, стоя у причалов, громады лайнеров, плыла и золотая вязь надписей на белых, словно облако, бортах: и “Александр Блок”, и “Карл Маркс”, и “Алексей Толстой” – затем взметнулись к небу горы ржавого металла, потом – деревья, башенные краны; подростки докурили и ушли шуметь в салон; зазеленел на берегу кустарник, за ним качались белые и голубые башни новостроек. На небо наплыла бетонная эстакада Ленинградского шоссе, наслала полутьму, но через миг “ракету” снова окатило ярким светом. Водохранилище раздалось вширь; на берегах желтело загорающее население, и кто-то, розовый средь желтых, махнул Стремухину рукой; Стремухин замахал ему в ответ. Матрос со связками билетов встал над Стремухиным. Стремухин заплатил тридцать рублей; рыжий и рыженькая справа так долго рылись по карманам, что он с трудом унял в себе желание заплатить и за них. “Ракета” проскользнула в узкое горло канала, сразу сбросила скорость и скоро пристала к берегу. Матрос выволок на пристань трап.
– “Водник”, – сказал сосед Стремухину, как если б тот его спросил, и, снова сказав: “Водник”, снова выпил коньяку.
На “Воднике” сходили только лишь пенсионеры-рыболовы, последним прогремел ботинками по трапу старик в платке и плащ-палатке; он, торопясь на выход, едва не наступил Стремухину на ногу, но тот успел ее отдернуть, ударив каблуком и чуть не опрокинув под скамьей свою кастрюлю с мясом.
Трап, отгремев, был убран, вновь взревела корабельная машина. “Ракета” отошла от пристани в венце трепещущей радуги и в шумном шлейфе брызг и струй.
Старик не провожал ее глазами. С пустым бидоном и с бамбуком, перевязанным бечевкой, он торопился к своему заветному местечку у бетонной кромки канала.
По тропке, вьющейся в загаженных кустах, он припустил вдоль берега туда, где уже столько лет стоял навес из досок размером чуть поболее собачьей конуры; там, под навесом, была врыта в землю табуретка; и табуретка, и навес были сколочены его руками; спускаясь с пристани в кусты, он всякий раз боялся вдруг застать на табуретке под навесом самозванца и всякий раз готовил убедительную отповедь, но нет, такого, чтобы кто-то самовольно занял его место, еще ни разу не случалось. Вот и теперь, все ближе подходя к навесу, но все еще его не видя за кустами, старик бубнил невесть кому: “А совесть – есть? Ведь кто-то строил это дело, обустраивал, а вы пришли и губы раскатали”, – и, жгуче оскорбляясь, представлял: мерзавец нагло щурится на поплавок, в ответ выжевывая: “Пшел вон отсюда, старый хер, и не шуми, всю рыбу распугаешь”, – и вот тогда, ликуя и гортанно клекоча, он, старый хер, одним ударом своего ботинка сшибет с опор, обрушит на башку мерзавца свой навес, затем добавит всей подметкой сверху так, чтоб влажно хрустнуло, как майский жук, под досками, так каблуком приложит, чтоб приплюснуть; потом закурит, терпеливо подождет, когда наглец придет в сознание, и выползет из-под обломков, и уползет куда-нибудь в кусты, вот тут и надо будет ласково сказать ему вдогон: “Ползи, ползи отсюда и – подальше; это мой канал…”
Вот и навес; вновь обошлось: никто не посягнул. Сосед-рыбак махнул ему рукой из-под брезентового тента. Прежде чем удочки наладить, старик еще минуты три шумно дышал и отходил от стычки, которой не было. Сидел, дыша, на табуретке и, отдыхая, глядел в воду.
Да, это был его канал. Он его рыл, пусть сам в руке ни разу кирку не держал. Ни разу, кроме раза. На нервах был тогда, сорвался, выхватил из рук каналармейца (номер позабыл давно) кирку и не ударил даже – сильно ткнул его тупым изгибом той кирки в висок. Каналармеец, хлюпнув носом, сполз по песку и покатился вниз по груде каменного лома; башка его, переворачиваясь, постукивала по камням. Над ухом тут же кто-то прошептал, и шепот тот ознобом поселился в теле: “Даешь, Храмков; ну, псих, ну, учудил, так учудил…”. Внизу лежал плашмя каналармеец, лицом уткнувшись в лужу крови; на миг послышалось Храмкову, что он и в луже продолжает хлюпать носом, хотя умом Храмков прекрасно понимал, что труп не может хлюпать. Вокруг, и сверху, и внизу, стояли без движения живые каналармейцы с мертвыми лицами, с кирками в полусогнутых руках. Кирки покачивались. Храмков хватался за брезентовый ремень винтовки и отпускал его, все не решаясь сдернуть винторез с плеча; рука вспотела и дрожала. Едва ль не падая, скользя на каблуках по осыпающемуся склону, к нему на выручку спускался в пыльном облаке комвзвода, – расстегивая в спешке кобуру и оттого теряя равновесие. Кирки в руках каналармейцев замерли. Потом вдруг кто-то бросил кирку наземь, за ним и остальные побросали. Отлегло. Разоружив Храмкова, снявши с него пояс, его без промедлений повезли в коляске мотоцикла в город Тушино: там жил и штаб держал товарищ Коромысльский. Комвзвода сам вел мотоцикл. Он высадил Храмкова возле штаба, но часовой в штаб не пустил. Товарищ Коромысльский не в доме, а у себя на берегу, велел не беспокоить ровно час. Что, отдыхает?… Нет, рыбачит… Придется потревожить, тут ЧП…
Коромысльского нашли в тени плакучей ивы, на коряге. Он выслушал доклад комвзвода, не встав с коряги, не повернув к нему лица и на Храмкова тоже не взглянув. Лишь снял пенсне, задумчиво прищурился и, слушая, все головой покачивал в такт плеску волн о заросли осоки, в такт поплавку-перу, болтающему мокрым пухом на волнах. Потом и подытожил, говоря как бы с собой: боец Храмков угробил трудовую единицу, и если сделал это без достаточной причины, из тех, что предусмотрены уставом караульной службы, боец Храмков пойдет под суд. Храмков не мог назвать достаточной причины, поскольку врать он не умел, а то, что тот каналармеец с начала смены путался в своих ногах, ронял кирку и хлюпал носом, весь в соплях, чем и довел, – устав таких причин не называет…
Кроме того, заметил Коромысльский, надев пенсне, перезакинув снасть и наконец взглянувши на Храмкова снизу, – кроме того, Храмков не применил по заключенному каналармейцу свое табельное оружие, но тяпнул, как вахлак, киркой по голове; с какого боку ни взглянуть, выходит безобразие, выходит, мягко говоря, вредительство… Перо нырнуло под волну, товарищ Коромысльский привстал, подсек и выдернул подлещика размером с блюдце. “Тушинские говорят, здесь есть сомы, но как его, сома, возьмешь? Клюет лишь эта шелупонь, перед тушинскими стыдно”, – пожаловался он, сорвал с крючка трепещущий уловец и, размахнувшись, бросил его в реку.
“На квок”, – вполголоса сказал Храмков. “На квок, – бездумным эхом отозвался Коромысльский, наживил опарыша и вновь забросил удочку. Насторожился вдруг: – Что ты промямлил там, боец?”. “Я говорю, на квок надо ловить, – громко повторил Храмков. – У нас под Астраханью сом всегда идет на квок”. Товарищ Коромысльский приказал комвзвода удалиться к мотоциклу – Храмкову же велел остаться и разъяснить неслыханный доселе способ ловли.
Храмков и разъяснил: квок – это звук; сом прет на этот звук, где бы его ни уловил, прет из любых глубин и из любой дали, а почему он прет – того никто не знает. Дед Стас Храмкову говорил, что квок – точь-в-точь любовно-свадебный “мур-мур” соминой самки, тогда как дядя Петр Храмков в самку не верит совершенно и полагает, будто в квоке сом слышит стук створок ракушки перловицы, а всем известно, что речной моллюск перловица есть самая желанная соминая закуска.
“Ты сделаешь мне квок, боец?” – спросил товарищ Коромысльский, и тут Храмков, уже привыкший к мысли о расстреле (она тогда казалась ему легче мысли о робе с номером и о махании киркой под черным взглядом трехлинейки) вдруг понял, что еще, быть может, поживет, только бы тушинские не свистели, только бы вправду жили здесь сомы, иначе швах, туши обратно свет, и все из-за соплей какого-то зэка… Чтоб сделать квок, ему был нужен нож. Нож дал комвзвода, и он же по приказу Коромысльского отдал Храмкову свой поясной ремень. Комвзвода подтянул спадающие порты, завел свой мотоцикл и укатил обратно на объект, к глубокой выемке.
