Ирина Муравьева - Детские годы сироты Коли
Среди ночи он открывал глаза. Отцовская кровать была пустой, хотя ложились они в одно и то же время и оба сразу засыпали, измученные солнцем и морем. Значит, поспав немножко, отец — тихонько, боясь разбудить Кольку, — крался к двери, держа в руках свои пляжные шлепанцы, и потом бежал, несся — да, несся, потому, что хотел скорее к ней! — скатывался на первый этаж, к двери с пальмой, за которой его ждала блещущая в темноте всеми своими буграми и горками, равнодушная к Кольке, ленивая женщина. И что потом? Потом они ложились в кровать. И начинали делать то, о чем Колька все знал.
А ведь как хорошо началось! Какое было море, и свет внутри воды, и свет посреди неба, и парусник на горизонте! Приехала рыжая и все поломала. Ее бы избить до полусмерти. Чтобы она вся стала черная. А то лежит посреди пляжа, выставилась, как сахар, сука…
…Он входит в воду. Отец так и не научил его плавать, пообещал только. Море полно медуз, они обжигают людей, хотя, кажется, что такого? Плавают какие-то скользкие тряпки. Все на свете так. Пока не дотронешься, не узнаешь. А дотронешься — и пеняй на себя: зачем дотронулся? Он опускает в воду лицо, смотрит. Здесь-то, у берега, ничего: раковины и водоросли, а если отплыть? Далеко-далеко? Там, наверное, дно похоже на кладбище, в котором лежат люди. Ведь сколько капитанов и разных моряков утонуло в море!… Куда же они делись? Умерли все и спустились на дно. Очень просто.
В квартире было по-летнему душно. Мать встретила их в новом платье, с распущенными волосами. Губы накрасила, ресницы, как у куклы. Наклонилась и два раза клюнула Кольку в щеку. Потом подошла к отцу и подставила ему лицо. Отец усмехнулся.
— Ты ничего не хочешь мне сказать? — хрипло сказала мать.
— Что именно? — раздраженно спросил отец.
Мать не ответила. Сели обедать. Бабушка Лариса принесла сковороду с котлетами. Отец вдруг развеселился, начал шутить, щелкнул Кольку по носу, похвастался, как они замечательно отдыхали вдвоем в городе Сочи, каким чудесным было море по вечерам, как их вкусно кормили. В столовой зазвонил телефон. Бабка хотела было ответить, но отец оттолкнул ее и схватил трубку.
— Алло! — закричал он и вдруг закрыл за собой дверь.
Что-то он еще говорил там, но было не разобрать. У матери глаза выкатились наружу, как пингпонговые шарики, бабка притихла. Отец вернулся и принялся за еду.
— Кто это звонил, Леня? — тихо спросила мать.
— Это? — отмахнулся отец. — Это мне звонили по делу.
— По какому? — мать прикрыла глаза.
— Тебе какая печаль? — грубо сказал отец. — Давно не шпионила?
Мать испуганно посмотрела на Кольку, разрыдалась во весь голос, задохнулась, закрылась ладонями, сбросила на пол стакан с лимонадом и побежала в коридор, словно за ней кто-то гнался. Кольке стало страшно. Он побоялся, что отец догонит ее и изобьет. Но отец сидел неподвижно, опустив глаза и сжав в кулаки свои большие волосатые руки. Бабка шуршала салфетками. Наконец, отец встал.
— Поговори, поговори, — прошуршала бабка и всхлипнула, — по-людски надо, по-человечески…
— Осточертели вы мне, — тихо сказал отец, — вот вы у меня где сидите, — и провел ладонью по шее, словно отрезая себе голову.
— Поди погуляй, Коля, — приказала бабка, перестав всхлипывать, — потом доешь, поди погуляй…
Вечером, когда он уже разделся и собирался лечь спать, в комнату неслышно, будто кошка, проскользнула мать Вера. Накрашенные ресницы ее слиплись от слез и колышками торчали в разные стороны. У Кольки сразу же заболел живот.
— Коля, — ласково сказала мать, — тебе нравится жить здесь, дома?
— Нравится, — удивился Колька и положил обе руки на живот, чтобы было не так больно. — А чего?
— Ах, нравится, — вздохнула мать. — Ну, а где тебе больше нравится: здесь или в Сочи?
— Здесь, — сказал Колька и тут же испугался, потому что у матери опять полезли наружу глаза, — и в Сочи.
— Но ведь тебе же, наверное, было скучно в Сочи? — прошептала она. — Ведь папа же был все время занят в Сочи?
Дверь распахнулась, и отец — в белых трусах, босой и всклоченный, — вырос на пороге.
— Хватит! — заорал он и изо всей силы толкнул Кольку на кровать. — Оставь ребенка, идиотка!
Мать раскрыла рот и стала ловить им воздух, как рыба.
— Педагог сраный! — кричал отец. — Кащенко по тебе плачет! Вся в дедушку своего, княгиня!
Мать убежала, хлопнув дверью. Отец устало опустился на стул рядом с Колькой.
— Вот что, — сказал он и изо всех сил потер лоб ладонью. — Вот что: о Сочи ни слова. Понял меня?
Колька кивнул. Из глубины отцовских глаз выплыла белая Алла Аркадьевна. Сквозь прозрачную ткань купальника просвечивали соски. Она посмотрела на Кольку и лениво закачала рыжей головой.
— Понял меня? — строго повторил отец.
— Понял, — сказал Колька, глядя под ноги, — чего не понять…
Ночью он проснулся от грохота. Что-то покатилось, упало, разбилось. Над кроватью появилась бабушка Лариса в ярко-белом больничном халате и заплакала:
— Нет у тебя сердца, нет, нет! По-людски надо, по-человечески!
В соседней комнате горел свет. Отец, спиной повернутый к Кольке, показался неправдоподобно большим. Под его руками бились худые, с черными волосками ноги. Волоски блестели под лампой. Голос, не похожий на материнский, громко кричал:
— Уходи! Больно! Больно! Так не хочу! Так не хочу!
— Замолчи! — грохотал отец. — Замолчи, я кому сказал! Я тебя свяжу сейчас, если не перестанешь!
Бабка подбежала к волосатым ногам и стала зачем-то кутать их в одеяло.
— Идиотка! — орал отец. — Лекарство нужно! Тазепам! В сумке у нее тазепам!
Он отскочил в сторону, чтобы дать бестолковой бабке сумку, и Колька зажмурился от страха. На отце ничего не было, кроме черной от загара кожи, а мать, оказывается, каталась по кровати, быстро-быстро болтая ногами в воздухе.
— Дверь! — приказал бабке отец, на секунду встретившись глазами с Колькой. — Дверь закройте!
Бабка захлопнула дверь, и Колька остался в темноте.
… он был предприимчивым, деловым человеком. В тридцать шесть лет — кандидатская, в сорок четыре — докторская. Специалист по детским психологическим травмам, педагог. Его последняя книга “Ошибки и достижения Зигмунда Фрейда в вопросах сексуального развития подростков” была переведена на японский язык. Он трижды ездил на международные симпозиумы и научился есть японское блюдо суши деревянными палочками. У него была прекрасная квартира, доставшаяся от сумасшедшего грузина, любящая жена, красивая мебель и большая библиотека. Он собирался вот-вот купить новую машину и засесть за новую книгу, которую тоже переведут на японский. Ему уже заплатили аванс. Вера была плоской и неловкой. Но, в конце концов, не велик труд покопать ее пару раз в месяц. Молча, быстро, ничего не испытывая. Жили и жили. Удобно жили, он многое успевал…
Алла появилась осенью. Его раздавило. Он не был бабником, и женщины, знавшие его до Аллы, тосковали по ласке, потому что он не ласкал их. Они бывали нужны ему только в постели и только на короткое время. Вера же, ставши его женой, перешла из разряда женщин в разряд бытовых предметов. С ней можно было не церемониться. Но, оказывается, и для него был припасен капкан. Он сделал шаг, и капкан захлопнулся. Его защемило. Сначала — крайнюю плоть, потом все остальное. Никогда он не испытывал ревности, теперь она его измучила. Алла была замужем, и этого мужа он видел однажды в метро. Муж оказался неприятно высоким, выше его, довольно красивым. Было воскресное утро. Алла держала мужа под руку той же самой рукой, которая в пятницу царапала голую спину Леонида Борисовича длинными ногтями. Представить, что мужу позволяется то же самое, что и ему, было больнее, чем проглотить бритву. Она сказала ему, что уйдет, если будет, куда. Уйти было некуда. У Леонида Борисовича лежали деньги на новую машину, полученные за переведенную и изданную в Японии книгу. Но этих денег не хватило бы на покупку квартиры. Значит, жилье нужно будет снимать и отказаться от планов на машину. Она сказала ему, что как только он разведется, она родит ребенка. Леонид Борисович был уверен, что то, что у них с Верой нет детей, не его вина. Однако в глубине души его подтачивал страх: а вдруг? Вдруг? Все это было запутано и тяжело. Все, кроме наслаждения, которое Алла ему приносила. Он согласился взять из детдома чужого мальчишку, потому что надеялся с его помощью укрепиться в своей прежней, удобной, семейной жизни. Расчет его был неверен. Страх потерять Аллу стал сильнее. Сочи — это была ее идея. Она сказала, что приедет, если он все возьмет на себя. Он взял. В Сочи она сообщила ему, что разводится, муж перебрался к матери. Проверить, говорит ли она правду или играет с ним, как кошка с мышкой, было непросто .
— Если ты ни на что не годишься, — сказала она, — я должна буду пересмотреть ситуацию.
— Что значит: пересмотреть? — помертвел он.
