Габриэль Витткоп - Хемлок, или яды
Хозяин всех этих замков, полей, вилл, виноградников и дворцов питал пристрастие к самым отчаянным дракам и еще в одиннадцать лет чуть было не совершил убийство, когда с помощью своего наставника избил до крови палкой некоего Квинтилио да Ветралла. Как только Франческо исполнилось четырнадцать, мать решила его женить и без труда отыскала жертву. Опекун Франческо, монсиньор Просперо Сантакроче, поспешил отдать ему в жены собственную племянницу Эрсилию, принесшую всего 5000 скудо в приданое, и менее чем за неделю был заключен брак меж детьми одного возраста и даже одного сословия, которые при этом глубоко отличались друг от друга. У них родилось двенадцать отпрысков: один мальчик умер в пятнадцать лет, лишь четверо сыновей и две дочери достигли совершеннолетия.
Дон Франческо, вспыльчивый и сварливый пьяница с душой злодея, оказывался беспрестанно замешанным в нескончаемых распрях, смертоубийственных схватках и кулачных боях. Так, например, в 1566 году он выступил против своего родственника, а два года спустя предстал перед судом за увечья, нанесенные собственному кузену Чезаре Ченчи. Донна Эрсилия безропотно сносила удары, которые сходили ее мужу с рук. Но так было не всегда, и нередко лишь высокие штрафы позволяли правонарушителю избежать тюрьмы. То он избивал до полусмерти носильщика портшеза, так что бедняга не мог ни пить, ни есть; то оставлял служанку едва живой на полу; то наминал бока, ломал руки, подбивал глаза, расквашивал носы; то бил палкой, раздавал пинки и затрещины, порол кнутом, разбивал о головы бутылки, стегал по спине хлыстом; то вешал вассалов, калечил лакеев, бесчестил прислугу. Заключенный, изгнанный и взятый под стражу Франческо откупался лишь крупными суммами - там пять тысяч, тут три, а потом еще пять тысяч, не считая предстоящего штрафа в размере семи тысяч скудо: казалось, будто все некогда изъятые из папской казны средства вознамерились вернуться обратно. Из прохудившегося бурдюка неуклонно вытекало громадное состояние. Тогда к порокам Ченчи прибавилось скопидомство, и он очертя голову бросился в омут. Это переросло в манию: тушить свет, прятать свечи, самолично продавать старьевщику тряпье прислуги, следить за износом обуви, пересчитывать золотые монеты при закрытых дверях. Кухни опустели. Наступил нескончаемый пост. Питались только горохом да супом из требухи, в хлебе попадались солома и гравий. Ну а вино Франческо приберегал для себя, заливал его прямо в глотку, а потом извергал мощными струями на стену. Если он не валялся со злобным видом на столе, строя в пропитом мозгу смутные планы, то оглашал дом богохульствами, валил на сундуки ужасавшихся служанок, гонялся за пажами и конюхами - грозный и жестокий козел, пышущий неутолимой похотью. В нем не было ничего благородного или хотя бы мало-мальски хорошего. Денно и нощно все дрожали от страха и голода. Лишь ублюдки, которых он плодил по всему городу, ухитрялись выуживать из него какие-то гроши, тогда как законные дети нуждались буквально во всем.
— Справа на картине мы видим Сад покаяния с бьющим посредине Ключом раскаяния и фигурами святых в форме статуй. Слева направо - «Се человек» (краска, увы, облупилась), затем святая Мария Магдалина и святой Петр в слезах, а далее Мадонна томящихся в Чистилище душ. В глубине Грешник в цепях и с искаженным лицом входит чрез Узкие врата исповеди... Донна Беатриче, что с вами? - спросила сестра Ипполита, положив указку, которой она касалась каждой из вращавшихся створок.
Беатриче рассмеялась: уши Грешника напоминали горшечные ручки. От смеха спирало дыхание, ломило бока, перехватывало горло - ее всю затрясло. Беатриче хохотала необузданно, неудержимо, так что, казалось, рано или поздно от этого умрет. Согнувшись вдвое, она повернула к сестре Ипполите пунцовое личико с затуманенными глазами.
— Ну-ка перестаньте, - приказала монахиня.
Но следующая картина отбила у Беатриче всякую охоту смеяться. Грешник с такими же ушами в виде горшечных ручек, видимо, не извлек пользы из горьких плодов Раскаяния и невероятно ожесточился, поскольку изо рта у него теперь выползали змеи, а на пуговицах камзола и, самое главное, на аксельбантах расселись жабы. Последняя картина была еще страшнее. Тот же закоренелый Грешник, легко узнаваемый по уродливым ушам, стоял совершенно голый, не считая искусно обшитой бахромой драпировки, пока демоны кололи его вилами, пламя обволакивало своими языками, а безутешные ангелы взлетали, роняя слезы величиной с грушу. Беатриче негромко вскрикнула от ужаса, схватившись рукой за сердце, но не устояла перед искушением подойти вплотную, так как была очень близорука.
— Все наши старания, - сказала сестра Ипполита, - все наши мысли должны рождаться и вызревать в любви к Господу.
У нее были выцветшие голубые глаза и большой добрый рот, она обучала воспитанниц францисканского монастыря Монтечиторио тому немногому, что знала сама. Там учили читать, писать по учебным прописям из толстой книги («Bona comprehensio calami»[19] над вырезанной из дерева рукой с по-ломбардски плиссированным рукавом), вышивать шелковой и золотой нитью, петь а капелла и играть на псалтерионе, демонстрируя красоту рук. Францисканское воспитание ценилось невысоко, а кормили в пансионе скверно, так что Франческо Ченчи тратил на содержание обеих дочерей сущие гроши - всего пятнадцать скудо в месяц.
Беатриче хорошо помнила тот вечер, когда она уже в который раз смотрела на Юдифь и Олоферна, как вдруг многочасовой крик внезапно смолк. Словно море отступило далеко-далеко, после того как огромные валы немыслимо долго набегали с нарастающим грохотом и откатывались с грохотом убывающим. Ужас первого удара, первого раската быстро притупился равномерностью непрерывного ритма. Под конец уже нельзя было расслышать сам крик, который то усиливался, то ослабевал, на краткий миг замирая между приливом и отливом. Неожиданно возникла пустота, затишье перед бурей слов, возгласов, жалоб, безумной беготней служанок, канонадой фраз, сталкивавшихся в воздухе, точно обезумевшие чайки.
— Она умерла от тоски...
— Он сгубил ее побоями и распутством...
— Да, побоями и распутством...
— Господи, помилуй нас! Избави нас, Господи, от греха прелюбодеяния...
Вскоре в церкви Сан-Томмазо отпели донну Эрсилию Ченчи, умершую в тридцать пять лет оттого, что ее тринадцатый по счету, про́клятый плод застрял поперек таза, скончавшись из-за побоев и успев наполовину разложиться. Больше никогда Антонина и Беатриче не повиснут на руках у матери, идущей за индульгенциями в церковь Санта-Мария-Маджоре, и не поедут в закругленной карете, прижавшись к матери с обоих боков, смотреть на иллюминацию в церкви Сан-Пьетро. Но они никогда не забудут запах обожженных плошек и дыма, опадавшие или заплутавшие искры, что еще долго порхали светляками в вечернем небе, после того как все угасало. Воспоминания о прекрасных днях, когда дон Франческо сидел в тюрьме. Порой они выезжали спозаранку, прихватив с собой maritozzi[20], смоквы, венецианские марципаны, ну и, конечно, склянку фалернского для синьоры матушки.
Quanto é bella giovinezza
Che si fugge tuttavia!
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c’è certezza[21].
Карета весело тряслась. Снотворные маки покрыли Вечный город алой ливреей, затопили его волнами Чермного моря, колеблемыми летним ветром между разрушенными колоннами и старыми акведуками Кампаньи, откуда торчали снопы папоротников, крапивы, венерина волоса и цветущей цикуты. По пути встречались закрытые носилки с мулами в серебряной упряжи и султанами из страусовых перьев, экипажи кардинальских любовниц и царственных куртизанок. Попадались также крестьяне в бурых накидках и женщины, несшие на головах корзины с детьми. Близ уставивших в небо культи угловых арок и погребенных под травянистыми курганами величественных склепов высились огромные черные буйволы, которые отражались в дрожащих от малярийных комаров оловянных лужах. Сосны рисовали на солнце тушью.
А что если дона Франческо отправят на галеры? Что если дона Франческо навсегда запрут в подземном застенке? Что если его приговорят к смертной казни? Кто знает?
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c’è certezza.
Не прошло и шести недель после смерти жены, как Франческо Ченчи отправил дочерей во францисканский пансион Монтечиторио, а сыновей, кроме двух самых младших и слишком взрослого Джакомо, поместил в монастырь Санта-Мария-дель-Соле.
Дребезжащий колокол торопливо сзывал либо на молитву, либо в столовую. Все расписано по часам, питание скудное. Выходя в город, монахини облачались в бархатные одежды - единственное, что было в их жизни нескромным. Под монастырскими арками или возле украшенного гирляндами из роз колодца пансионерки учились вышивать крестиком, завязывать нитку узелком, закреплять швы. Беатриче любила сидеть рядом со снисходительной сестрой Ипполитой, которой нравилось кормить птиц, однако не с тем, чтобы их поймать, а чтобы их пение вливалось в великий францисканский хорал, исполняемый Природой во славу Господа.
