Мартен Паж - Быть может, история любви
— Все в норме, — сказала врач. Она сложила снимки в большой конверт и протянула его Виргилию.
Когда готовишься к худшему, обыденность избавления кажется обидной. Виргилию хотелось криков «Ура!», конфетти, объятий, речей, шампанского; ему хотелось, чтобы персонал центра ликовал, поскольку для ликования была причина.
— Вы уверены?
— С подобными вещами не принято шутить.
— Могу я показать снимки еще кому-нибудь?
— Я не теолог, а врач, — сказала она с улыбкой, — мои священные тексты не допускают разных толкований.
Виргилий был немного огорчен тем, что его мозгу не требовалось консультации более компетентных специалистов и что его случай не достаточно сложен, чтобы стать предметом ожесточенных споров на международных конгрессах и на страницах медицинских журналов. Итак, вопреки всем болезненным проявлениям, вопреки тому, что Виргилий замечал за собой, он был здоров. На душе стало легче, но, вместе с тем, ему было немного стыдно за свое малодушие. Опасность миновала, он расправил плечи и придал лицу выражение вполне уверенного в себе человека. Поблагодарил врача, заплатил ассистенту и, небрежно махнув рукой на прощание, вышел.
~ ~ ~
До улицы Петит-Экюри нужно было добираться на трех автобусах. По дороге Виргилий привыкал к мысли, что он не умрет; его губы, бронхи и легкие радовались каждому глотку воздуха. Ему казалось, что все вокруг преобразилось, заиграло небывалой пластикой и светом: мусор на земле, серые голуби, рекламные щиты, машины. Он прозрел. Слово обыденность исчезло из его лексикона; он видел, что мир устроен и разукрашен художником-сюрреалистом. Еще недавно он был готов уйти из жизни и отвернулся от мира. Теперь этот мир возвращался к нему, более реальный, чем прежде, во всей своей подлинности и красоте. Сканирование подействовало на него, как пребывание в кувезе на недоношенного ребенка. По сути, вот уже тридцать один год, как он был таким недоношенным ребенком. Теперь он окреп, его иммунная система стала более устойчивой, способность чувствовать приросла нервными клетками.
Войдя в кабинет психоаналитика, Виргилий выпалил:
— Я абсолютно здоров.
Она, похоже, не удивилась. Однако здоровье Виргилия не казалось ей таким уж абсолютным: им явно предстояло вернуться к теме ипохондрии. Виргилий полагал (хотя доктор Зеткин, по всей вероятности, не придерживалась этой теории), что его ипохондрия — скорее хобби, чем настоящий невроз: одинокого человека, бездарно растрачивающего время вместо того, чтобы заниматься любовью, гулять в лесу за ручку с возлюбленной или ходить в кино на фильмы о любви, держат в тонусе именно рентген, электрокардиограммы, различные медицинские простукивания и прослушивания. Доктор Зеткин налила себе чаю. Стекла ее очков слегка запотели от пара.
— Я решил, что болен, что у меня провалы в памяти, — сказал Виргилий, так и не присев.
Он оперся на письменный стол и наклонился к доктору Зеткин.
— На самом деле, та женщина просто пошутила. Потом она позвонила Фостин и сказала, что бросает меня. Достойно Макиавелли.
— А зачем ей все это?
— Наверное, у нее не все дома.
— Вам всюду мерещатся сумасшедшие. Так вы избегаете сложных вопросов.
Это замечание поразило Виргилия. Он хотел было ответить, но ему не пришло в голову ничего стоящего. Психоаналитик встала и открыла дверь, явно довольная тем, что сумела повергнуть пациента в смятение.
На Страсбургском бульваре моросил мелкий дождь. Торговцы жареной кукурузой укрылись под шляпами-зонтиками, а люди набились в кафе — болтать и пить кофе. Виргилий снял куртку. Ему не терпелось увидеть Армель и посоветоваться с ней.
Он шел пружинистой походкой, глядя перед собой невидящим взором. От ласковых прикосновений дождя ему становилось легче. На некоторое время если не сама смерть, то по крайней мере мысли о ней отступили, а мысли о смерти куда страшней, чем смерть, поскольку преследуют нас всю жизнь. Благодаря томографии Виргилий обогатился опытом воскрешения. Мир пленял его с новой силой. Хотя теперь люди живут дольше, чем раньше, бренность человеческого тела пугала Виргилия так же, как наших средневековых предков. Он-то знал, что даже банальный насморк может оказаться роковым.
Виргилий вел размеренный образ жизни. Он опасался разгула собственных мыслей, и поэтому привык держать их в узде, словно прирученных диких зверей. Предположение, что та женщина не в себе, раз и навсегда решало проблему. Но доктор Зеткин заронила в его душе сомнения.
При более объективном подходе он не мог не признать, что возможны и другие объяснения. Это пугало его и одновременно интриговало. Идя по бульвару Мажанта, он думал о Кларе. Она стала для него своего рода сложной математической задачкой. Остановился автобус. Виргилий поднялся в салон, прошел в самый конец и сел.
Он попытался составить список возможных объяснений поступку Клары, записывая их в колонку на последнем развороте книги, которая оказалась в его кармане. Он кусал кончик ручки и силился собраться с мыслями. На шутку никак не похоже. Они уже давным-давно вышли из возраста телефонных розыгрышей. И потом, это совсем не смешно. Месть за оскорбленное самолюбие? Она не сумела привлечь его внимание в тот вечер, и, обидевшись, решила отомстить ему таким образом. Он был галантным кавалером, однако по рассеянности вполне мог совершить какую-нибудь бестактность. Надо бы послать ей букет цветов. Когда автобус остановился перед Северным вокзалом, задачка все еще не была решена. Впрочем, не так уже она его и занимала. Ему просто было приятно возвращаться в мир живых.
~ ~ ~
Настало время обеда. На землю сыпалась мутная чешуя дождя. Расположенное прямо напротив входа в величественное здание вокзала, кафе «Терминюс» никогда не пустовало. Бизнесмены, туристы — бельгийцы, англичане, голландцы и французы — вкушали первую трапезу в Париже или допивали у стойки последнюю чашечку кофе перед отъездом. Колесики чемоданов скользили по мозаичному полу и замирали у столиков, как послушные домашние питомцы. Одни посетители были в строгих костюмах, другие одевались попроще. Повар вскрывал устрицы, официант носился от стола к столу, нагруженный подносами с дарами моря — их запах мешался с запахом кофе. Завсегдатаи ели у стойки или в небольшом зале в глубине кафе.
Армель потягивала перье на террасе. Она умела ждать, не теряя достоинства и обаяния (что касается Виргилия, то он притоптывал ногами, похлопывал ладонями по бедрам, крутил головой). Эта женщина была само спокойствие; она не тяготилась своим телом, не маялась под гнетом мыслей. Она ждала так, словно была занята каким-то благородным делом, каким-то древним искусством, сложным и утонченным. Поверх белой хлопковой туники она набросила легкое черное пальто с капюшоном; лиловый шелковый шарф змеился вокруг ее шеи и роскошной шевелюры. Из сумочки торчали книги.
Они познакомились на факультете философии. В амфитеатре, где должна была состояться лекция Стенли Кэвелла,[4] Армель в каком-то неожиданном порыве села рядом с Виргилием. Молодые люди прониклись друг к другу симпатией, комментируя огромное панно Пюви де Шаванна,[5] аллегорию, изображающую науки и искусства в виде красочных персонажей и муз. С ними резко контрастировали шесть статуй, забившиеся в ниши амфитеатра, — грустные и серьезные мужские лица.
Первый разговор стал удивительным путешествием, во время которого Виргилий влюбился в свою однокурсницу. Когда Армель сообщила ему, что она лесбиянка, он с присущим ему здравомыслием встал на одно колено и сделал ей предложение. Славно покутив разок-другой, они стали неразлучны. Армель занимала особое место в его жизни, ведь остальные друзья были совсем из другой среды. Она их не знала и не выказывала ни малейшего желания познакомиться. У нее были свои друзья, с которыми, в свою очередь, не общался Виргилий. И еще подружка Анн-Элизабет, которая жила в Страсбурге.
Армель не слишком увлекалась наукой и вовсе не горела желанием преподавать. Едва закончив докторскую диссертацию («Воля к непонятности в творчестве Ницше»), она принялась позировать для эротических изданий (работы, за которые обычно берутся студенты, она ненавидела). Виргилий испытал шок, увидев первые фотографии Армель. Она так потрясающе гримировалась, что ее было не узнать. Макияж, парики, цветные линзы, украшения и фальшивые татуировки служили ей отличным камуфляжем. Глянцевые журналы, каталоги женского белья и сайты в Интернете рвали друг у друга ее фото. Как преданный и добросовестный друг Виргилий провожал ее в студию Дагерр для фотосессий. И хранил под кроватью журналы с ее изображением.
Армель большую часть заработков держала в банке, а жила в комнатке для прислуги на улице Мобеж, рядом с Северным вокзалом. Каждый день она ходила на занятия в Свободный университет астрологии и оккультных наук, располагавшийся в базилике Искусств и Ремесел. Поскольку хорошее образование вряд ли позволило бы ей обзавестись приемлемой профессией, она сочла практичным уверовать во влияние небесных тел на человека и стать ясновидящей. Как-то раз Виргилий спросил, действительно ли она верит в оккультизм. Она ответила:
