Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Ангел, Наблюдатель, Оно — я не знаю по-прежнему, как я могу тебя, как я должен тебя называть. И я не видел тебя еще ни разу и не слышал тебя. Я не ощущал, как ни стремился к тому, еще никогда твоего запаха, и мне не приходилось еще до сегодняшнего дня хоть мимолетно до тебя дотрагиваться.
Но я уверен тем не менее, что ты СУЩЕСТВУЕШЬ, что ты ЖИВЕШЬ.
Мой Старик сообщил мне об этом.
…Любовь (имеется в виду любовь к людям, к миру вообще, а не конкретно к какой-либо женщине или к какому-либо мужчине, к ребенку, к собаке, к блохе или таракану) означает отсутствие сопротивления. Тогда для чего она нам так усиленно навязывается? И почему нам не предлагается иная Любовь, истинная на самом деле и по-настоящему великая — Любовь к своей судьбе? Amor fati.
…Человек не может, не в состоянии, любой человек, даже самый выдающийся, завоевать, заработать, украсть, в конце концов, счастье. Человек — либо рождается счастливым, либо не рождается счастливым.
…Имеются на свете всего лишь два способа жизни, которые могут доставить человеку высочайшее наслаждение, — это сотворение Нового и Выживание.
…Подавляющее большинство людей уверены, что никогда не умрут. И это несмотря на то, что со смертью они сталкиваются каждый день.
Я не желаю верить ни в первое, ни во второе, ни в третье и желаю верить в четвертое. Мне так хочется быть вместе со всеми людьми. Обычное, ординарное, заурядное, а значит, спокойное, мягкое, теплое неутолимо притягивает меня, манит, зазывает — и лишает силы одновременно, притупляет инстинкты, усыпляет, убивает…
Служить в тихой и незаметной организации, вяло и скучно работать, но прилежно, не улыбаться коллегам, сторониться начальства, мечтать, глядя в окно на заснеженный или, наоборот, на застеленный зеленью город (мечтать, конечно, о силе, о власти, о богатстве, о бессмертии, о красоте, о сексе, о возбуждении, о радости — а о чем еще мечтают в этом мире нормальные люди, то есть не безнадежно больные люди, то есть относительно здоровые), тосковать, хандрить, обвинять судьбу в несправедливости, мастурбировать, глядя на порнографические картинки, не любить жену, но не разводиться тем не менее с ней, оправдывая подобное бездействие наличием детей, как правило двух-трех, жестоко тяготиться этими самыми детьми, но, несмотря на это, все-таки возиться с ними, покупать им всякую необходимую дребедень, водить их в детский сад, в школу, сидеть, стесняясь и смущаясь, на родительских собраниях, уютно засыпать и с раздражением просыпаться, нехотя нахваливать кулинарные способности жены и не знать и даже не догадываться, а что же это такое на самом деле — настоящая жратва, задыхаться в метро, потеть, сопеть, хрипеть в переполненном троллейбусе (автобусе, трамвае), с визжащей завистью смотреть телевизор — власть, влиятельные люди, дворцы, автомобили, роскошные женщины — и с неукротимой злобой и ни на мгновение не утихающей ненавистью строить страшные, но никогда и ни в каком виде не исполнимые планы мести этому отвратительному, грязному, гадкому миру — вот как мне иногда хочется жить. Правда! И такое мое желание искренне и честно и не имеет в своей подоплеке ни тени лукавства и ни намека на нечто, даже смутно похожее на кокетство…
Действовать — это ведь значит вступать в борьбу, значит рисковать, значит сознательно заранее смиряться с потерей даже того малого, что ты успел приобрести за свою предыдущую жизнь.
Не каждый на подобное решится. Один из десятка, один из сотни, один из тысячи, так, наверное.
И я отношусь к этому числу, я знаю — но всякий раз вместе с тем, принимая такие решения, я тяжело и болезненно страдаю. Мне чаще, чем следовало бы, наверное, кажется, что я все-таки совершенно не тот, за кого я пытаюсь себя выдавать. Я безвольный на самом деле, мне кажется, безобидный, неопасный, великий любитель поспать, книжный маньяк, киноман, собиратель иллюзий, созерцатель, трус, беглец от ответственности, обожатель самоуничижений — дерьмо, одним словом.
…Толстый, бокастый «хаммер» рьяно и с удовольствием тормозит передо мной — я вижу, как хохочет его грязная задница. Я упираюсь заинтересованно в педали и жду, что машина сейчас остановится. Но мои ожидания можно равнодушно пережевать и не без удовольствия выплюнуть. Машина, несмотря на мои потные и забрызганные матом усилия, все еще продолжает ехать, вернее, скользить, а если уж быть окончательно точным, то моя машина по-прежнему продолжает плыть — в Москве дождь.
Асфальт захлебнулся и утонул. Он безмолвен и неподвижен. Вода заменила ему гроб. Вечная эротоманка, она слизала своим неутомимым, назойливым языком все его шероховатости и неровности, то есть все его профессиональные приспособления, а именно в них и заключалась вся его жизнь и вообще сам смысл и способ его существования. Резина не цепляется теперь за него, потому как он потерял сопротивление, которое питалось от трения, — другими словами, он потерял навык. Я накажу асфальт, как только появится такая возможность, если останусь сегодня жив и в некоторой хотя бы степени невредим. Я накажу и воду, если, и такое мое единственное условие, уберегу себя сейчас от разрушения и небытия — а есть ли небытие, так никто до сих пор и не знает…
Я не стану их уничтожать — ни асфальт и ни воду, — я даже не предприму никаких попыток нанести им, и воде и асфальту, хоть какие-либо увечья, легкие, или тяжкие, или менее тяжкие, или какие возможно другие, иные, совместимые с жизнью, но не совместимые с радостью и удовольствием (асфальт и вода, как и все на этой земле, требуют от жизни непременно радости и удовольствия), я беззастенчиво и не смущаясь поступлю совершенно иначе, моя сила в моей воле, моя власть в прямом и полном контроле над собой самим и над моим жизненным пространством, пусть не великим еще пока, но все же уже достаточно для обычного человека обширным и крупным — и в стороны, и в высоту, — я потребую от себя просто и без всяких изысков убедить воду и асфальт поступать со всеми нами — людьми и животными, предметами — справедливо, так, как мы того явно заслуживаем, и убеждать я их стану в этом беспощадно — я буду использовать для такого дела, разумеется, знания, остроту мышления, логику и могущество уверенности, неукоснительности и непререкаемости.
…Сознание явилось тогда, положительно в тот момент (истинное сознание, то самое, с помощью которого я общаюсь с окружающим меня реальным миром), когда я нисколько не сомневался, что вот именно сейчас-то, определенно в данное мгновение, я пребываю в самом что ни на есть чистом, многократно отфильтрованном, можно сказать, хрустальном сознании…
Я видел теперь себя не только изнутри. Я мог посмотреть сейчас на себя и снаружи. Я вновь наконец оказался объемным… Наказание воды и асфальта откладывается. Теперь наказывать следует кого-то другого. Самого себя, может быть, потому что не предусмотрел, потому что не проконтролировал, потому что не уберегся. Или, что скорее всего, наказывать должно теперь ту самую суку, которая сидит сейчас в этом обожравшемся, наглом американском «хаммере» и не собирается, я не отмечаю даже намека на то, из него выходить.
Я ошпарил ладонь о лоб. Лоб раскалился от удара. Ладонь, им так брезгливо отвергнутая, дымилась — я видел, и шипела — я слышал. Увесистый шар с шипами на боках, похожий, как я подозреваю, на морскую плавающую мину, которая с рожками, если кто помнит, плясал внутри черепа самозабвенно, бился о его стенки жестоко, месил мозг, дубасил по глазам с обратной их стороны.
Я не умру сегодня от ран или повреждений. Я умру сегодня от злости… Я выживу сегодня благодаря этой злости!
Разбираться с владельцем «хаммера» нелепо. «Кто ты такой, сука?!» — «А ты сам кто, мать твою?!» — «Убью, тварь!» — «Зашибу, гнида!» — «Мои пацаны твою бабу в три смычка сегодня же, мать твою в…т!» — «А мои, бля, твоему сынку-пидоренку уже сейчас, бля, хер отгрызают!» — «Завалю, сука!» — «Замочу, падла!» Смешно. Тупо. Неэффективно. И опасно. Не следует забывать… Ждать ДПС и устраивать — при моих определенно незначительных повреждениях — все через группу разбора нелепее вдвойне (втройне, вчетверне, впятерне, вшестерне, всемерне…). И глупее. Хотя, разумеется, и менее опасно…
В каждой пятой машине, которая нынче занимает свое место в городе, непременно хоронится ствол, гладкий или нарезной, автоматический или полуавтоматический, фабричный или самодельный.
Мои сограждане не боятся милиции и соответственно статьи за незаконное хранение огнестрельного оружия — но они немного опасаются отмороженных пацанов.
Мои сограждане не боятся попасть в тюрьму, но они немного опасаются умереть. Они не страшатся ужаса смерти, запредельно, допустим, и окончательно, нет-нет, но они только лишь слегка тревожатся по поводу того, что она все-таки, несмотря ни на что, когда-нибудь может с ними случиться.
