Энтони Дорр - Собиратель ракушек
Коллекционер понимал, что беда неминуема: это всего лишь вопрос времени. Ему снились разбухшие от яда трупы, покачивающиеся на волнах. А иногда у него возникало ощущение, будто океан превратился в ванну с ядом и приютил сонмы гадов. Песчанки, жгучие кораллы, морские змеи, крабы, португальские кораблики, барракуды, манты, акулы, морские ежи – кто из них грозил первым впиться в человеческую кожу?
Он отказался от сбора морских раковин и нашел себе другие занятия. У него был договор на поставку ракушек в университет (отправлять разрешалось по одной посылке раз в две недели), но он укладывал в ящики залежалые образцы – церитиды или цефалоподы, которые хранились у него в посудном шкафу, а то и где попало, просто на газете.
В доме вечно толклись посетители. Он без конца заваривал для них чай масала, по возможности вежливо внушал, что конусов у него нет и что их яд может привести к увечью или смерти. Наведались и журналист Би-би-си, и благоухающая женщина из «Интернэшнл трибьюн»; он просил написать, что улитки конусы чрезвычайно опасны, но представителей прессы куда больше интересовали чудеса, чем какие-то улитки; его спрашивали, не пытался ли он прикладывать раковины конуса к глазам; отрицательный ответ неизменно вызывал разочарование.
Через пару месяцев после того, как чудеса прекратились, пресса немного успокоилась, и Тумаини даже стала вылезать из-под койки, но водные такси все равно привозили посетителей – любопытных туристов или желчных старцев без шиллинга в кармане на оплату целительства. Но коллекционер не возвращался к сбору раковин, опасаясь, что кто-нибудь непременно увяжется за ним. Прошло еще немного времени, и почтовый катер, приходивший дважды в месяц, доставил ему письмо от Джоша.
Джош, сын собирателя, работал инструктором на детской базе отдыха в Каламазу. Как и его мать (которая набивала холодильник коллекционера готовыми замороженными обедами тридцать лет кряду, последние двадцать шесть из которых была с ним в разводе), он всегда поступал правильно. В десятилетнем возрасте выращивал кабачки на материнской лужайке за домом, чтобы раздавать их поштучно благотворительным кухням в Сент-Питерсберге. На прогулках всегда подбирал мусор, многократно использовал полиэтиленовые пакеты и ежемесячно отправлял авиапочтой в Ламу написанные брайлем письма на полстранички, перегруженные восклицательными знаками и не содержащие ни одной толковой фразы: «Привет, папа! В Мичигане все супер! У тебя в Кении наверняка жарища! Поздравляю с Днем труда! Горячо люблю!».
Но в этом месяце письмо оказалось совершенно другим.
«Дорогой папа! – говорилось в нем. – Я вступил в Корпус мира! Еду работать в Уганду на три года! И знаешь что еще? Ни за что не догадаешься! Первым делом нагряну к тебе в гости! Читал в новостях, что ты творишь чудеса. „Хьюманитэриан“ даже пропечатал тебя на обложке! Горжусь! До скорого!»
На шестое утро Джош спрыгнул с водного такси. Первым делом он потребовал отчета: почему здесь так мало делается для больных, которые толпились в тени за кибандой.
– Боже ты мой! – восклицал он, намазывая предплечья толстым слоем крема от загара. – Люди страдают! А эти несчастные сироты! – Он склонился над тремя мальчиками из племени кикуйю. – У них ведь лица сплошь облеплены какими-то мошками!
До чего же непривычно было оказаться под одной крышей с сыном и натыкаться в ванной на его бритву. Слышать, как он расстегивает молнии необъятных матерчатых сумок, как негодует («Разве можно кормить собаку креветками?»), как заглатывает сок папайи, чистит кастрюли, протирает рабочие поверхности, – что за субъект поселился у него в хижине? Откуда такой взялся?
Коллекционер всегда подозревал, что совершенно не знает своего сына. Джош воспитывался матерью, в детстве предпочитал ходить на бейсбольную площадку, а не к морю, стряпней интересовался больше, чем конхиологией. И вот ему стукнуло тридцать. Он фонтанировал энергией, благими помыслами и… глупостью. Этакий золотистый ретривер: высунув язык и задыхаясь, бежит за брошенной палкой, лезет из кожи вон, чтобы всем угодить. Израсходовал двухдневный запас питьевой воды, чтобы выкупать тех мальчишек из племени кикуйю. Отдал семьдесят шиллингов за корзину из сизаля, которой красная цена – семь. Непременно всучал посетителям гостинцы – бананы для жарки или галеты, завернутые в бумажку и перевязанные шерстяной нитью.
– Ты живешь и в ус не дуешь, пап, – объявил он как-то за ужином, проведя неделю под отцовским кровом. (Что ни вечер, он приглашал к столу больных – совершенно чужих людей. Сегодня их сотрапезницами стали парализованная ниже пояса девочка и ее мать. Джош знай подкладывал им картофель с карри.) – Можешь себе это позволить.
Коллекционер промолчал. А что тут возразить? Его плоть от плоти, этот тридцатилетний альтруист вырос, можно сказать, из спиралей его собственной ДНК.
Поскольку терпеть Джоша в больших количествах было трудно, а заниматься сбором раковин опасно, учитывая, что преследователи не дремали, коллекционер вместе с Тумаини выскальзывал из хижины и шел гулять по тенистым рощам, песчаным равнинам и душным, безлиственным зарослям острова. Непривычно было держать путь в противоположную от моря сторону, карабкаться по узким тропам, шагать среди неумолчного стрекота цикад. Рубашка его была разодрана шипами, кожу саднило от укусов насекомых, трость натыкалась на незнакомые предметы: это что – столб какой-то изгороди? Ствол дерева? Вылазки эти вскоре пришлось свести к минимуму: в кустах шуршали не то змеи, не то дикие собаки (кто знает, какие твари обитают в островных зарослях?), он размахивал тростью, Тумаини тявкала, и они спешно поворачивали к дому.
Однажды на его пути оказалась улитка конус: она уползла сквозь пыль на полкилометра от моря. Конус текстильный – на рифе такая опасность уже не удивляла, но столкнуться с ней на большом расстоянии от воды – это было уму непостижимо. Как смогла добраться сюда морская улитка? И зачем? Подняв раковину с дорожки, он запустил ее в высокую траву. Впоследствии улитки попадались ему все чаще: протяни руку к стволу акации – а там бродячая улитка; в манговой роще поднимешь краба-отшельника – а у того на спине устроился халявщик-конус. Случалось, коллекционер принимал сосновую шишку за конус «слава морей», а древесную улитку – за конус радужный. Как тут было не усомниться в своих предыдущих идентификациях? Не исключено, что в первый раз он отшвырнул в траву не улитку конус, а «папскую митру» или вообще округлый камешек. Не исключено, что раковина была пустой – ее мог обронить кто-то из деревенских. Не исключено, что популяция конусов вовсе не увеличивалась необъяснимыми темпами, что это игра его воображения. До чего же паршиво не знать ответов.
Все в этой жизни менялось: риф, хижина, бедная трусиха Тумаини. Даже сам остров сделался зловещим, сулил опасности, грозил параличом. По хозяйству теперь управлялся сын: готовил рис, следил, чтобы не кончалась туалетная бумага, пичкал отца капсулами витамина B. Наверное, лучше всего было бы сидеть сложа руки и по возможности не вставать с шезлонга.
Через три недели Джош все же завел этот разговор.
– Перед отъездом из Штатов я почитал кое-какую литературу, – начал он, – о конусах.
Дело было на рассвете. Коллекционер молча сидел за столом и ждал, когда сын подаст ему теплые тосты.
– Считается, что их яд можно использовать в медицинских целях.
– И кто же так считает?
– Ученые. Они пытаются выделить некоторые токсины, чтобы применить их для лечения инсульта. Для борьбы с параличом.
Коллекционер не знал, что ответить. На языке вертелось: вводить яд конуса тому, кто и так парализован, – это верх идиотизма.
– А ведь здорово будет, правда, пап? Если дело твоей жизни поможет тысячам людей?
Поерзав на стуле, коллекционер изобразил улыбку.
– Я только тогда и живу, – продолжал Джош, – когда помогаю людям.
– Тосты подгорают, Джош.
– В мире, пап, есть великое множество людей, которым можно помочь. Ты хоть понимаешь, как нам с тобой повезло? Какое это счастье – быть здоровым? Иметь возможность делиться с другими?
– Тосты, сынок.
– Да к черту эти тосты! Господи! Постыдись! У тебя на пороге умирают люди, а ты все о тостах!
Сын бросился прочь и хлопнул дверью. Коллекционер остался сидеть за столом, вдыхая запах горелого хлеба.
Джош взялся за книги о морских раковинах. Брайлем он овладел в нежном возрасте, когда еще играл за детскую лигу: переодевшись в бейсбольную форму, он сидел в отцовском кабинете и ждал, чтобы мать отвезла его на стадион. Теперь, сняв с полок книги и журналы, он уходил из кибанды под пальмы, где устроили себе лагерь трое мальчишек-сирот из племени кикуйю. И там читал им вслух, с трудом продираясь сквозь публикации в таких изданиях, как «Индо-тихоокеанские моллюски» и «Американский конхиолог».
