Мишель Шнайдер - Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика
— Как хотите, — ответила она. — Скажу вам, что могу. Как говорить о том, что вас поглощает?
На этом сеансе он расспросил ее о событиях повседневной жизни. Она пожаловалась на роль, которую ее заставляли играть в ненавистном для нее фильме. На Паулу Страсберг, жену ее преподавателя актерского мастерства в Нью-Норке, которую она устроила репетитором на съемки и которая предпочитала ей свою дочь Сьюзен. На Кьюкора, который явно не любил ее и грубо обрывал.
— Он сказал мне эдак слащаво: «Каждый воображает себе, что он непохож на других, что в нем все уникально и неповторимо. Но невероятно, насколько каждый представляет собой эхо других, своей семьи, своего детства, которое придает ему форму и контуры». «Форму и контуры» — подумать только! Старый гомик! Что он понимает в этом теле, которым я зарабатываю себе на жизнь?
После долгой паузы Мэрилин рассказала о хронической бессоннице, чтобы оправдать прием наркотических препаратов. Она призналась, что часто меняет врачей, посещает одних врачей втайне от других. Она проявила поразительные познания в области психофармакологии. Гринсон узнал, что она регулярно принимает демерол (наркотическое обезболивающее, аналог морфина), пентотал натрия (средство для подавления нервной системы, использующееся и в анестезии), фенобарбитал, снотворное из группы барбитуратов, и амитал, а также барбитурат. Часто она вводила их себе внутривенно. Он возмутился поведением врачей и настоятельно посоветовал ей отныне лечиться только у одного врача, Гаймена Энгельберга, которому он обещал рассказать о телесных аспектах ее болезни.
— И он, и вы — нарциссические личности, и я думаю, вы найдете общий язык.
Наконец, Гринсон порекомендовал ей больше не вводить лекарства внутривенно и отказаться от демерола из-за катастрофических последствий в случае злоупотребления.
— Предоставьте мне самому решать, что вам понадобится.
Этот врач определенно сбивал ее с толку: он слушал ее, но не удовлетворял ее требования покоя, любви, приятия. Они расстались.
Вернувшись к себе вечером, Мэрилин снова вспомнила о спокойном и тихом человеке, который смотрел на нее с некоторой холодностью. Под вызовом в его глазах скрывалась нежность. Когда она спросила, займется ли она с ним настоящим анализом, лежа на диване, как у доктора Крис, он ответил, что этого делать не стоит: «Надо быть скромнее.
Мы не планируем глубоких изменений, ведь вы скоро снова уедете в Нью-Йорк, к мужу, и продолжите свое лечение там». Слово «скромнее» ранило ее. Она заплакала. Аналитик ответил, что это не упрек, а цель, которую он сам ставит перед собой.
«Все-таки странно, — снова думала Мэрилин, — странно, что он не предложил мне лечь. Меня всегда удивляет, когда мужчина не хочет видеть меня в горизонтальном положении. Увидеть мою задницу, когда я повернусь к нему спиной».
Держа стакан в руке, смотря на белую стену и черный гобелен в своем бунгало, она вспоминала о сеансе. «Думаю, у доктора Гринсона нет задних мыслей. Хорошо, что он не предложил мне лечь. Может быть, он боялся. Меня? Себя? Так лучше. Я вот боялась. Не его. Это был не сексуальный страх. Давай займемся любовью» — это не только название фильма. С Ивом я поняла это название буквально. С доктором это не была бы любовь».
На самом деле она не любила, когда ее просили лечь, она боялась ночи, боялась начинать, боялась, что не кончит. Она часто занималась любовью стоя и днем.
Бруклин, Браунсвиль,
Миллер-авеню
сентябрь 1911 года
Когда Ральф Гринсон приступил к терапии Мэрилин Монро, ему не было еще и пятидесяти лет. Ромео Гриншпун, родившийся в 1911 году в Бруклине, в районе Браунсвилль, был близнецом сестры Джульетты, впоследствии ставшей блестящей концертирующей пианисткой. Сам он в свободное время играл на скрипке. Его родители, русские евреи, были эмигрантами и добились некоторого благосостояния благодаря энергии умной и честолюбивой матери. Она нашла себе мужа, словно наняла работника. Однажды Катерина, владелица аптеки, поместила в газете такое объявление: «Ищу фармацевта, который согласится на скромное жалованье и длинный рабочий день». Джоэль Гриншпун ответил и получил место. Пораженная его способностью к диагностике болезней у покупателей, будущая супруга сразу же убедила своего служащего-аптекаря учиться на врача. Так отец Ромео стал доктором, хотя и поздновато, когда двум его первенцам исполнилось три года.
Катерина, сама превосходная пианистка, поощряла своих четверых детей в их занятиях музыкой. У нее были определенные амбиции. Она забросила пилюли и посвятила себя искусству. Став художественным агентом, партнершей знаменитого нью-йоркского импресарио Сола Хурока, она привлекала на свои вечера актерскую элиту. Ромео (со скрипкой) и Джульетта (за фортепиано) сами по себе могли служить хорошей вывеской, но они еще играли квартет с младшей сестрой Элизабет и маленьким братом Ирвингом. Дивы и солисты валом валили в салон мадам Гриншпун. Позднее они будут также толпиться в Лос-Анджелесе в гостиной ее сына. Ромео уже звала сцена: он видел себя у рампы и переживал в воображении страстный роман с Павловой, балериной на вершине славы. Иногда он мечтал о темном экране и окруженных дымкой силуэтах в большом, оформленном в стиле барокко зале главного кинотеатра Бруклина. Он проводил там часы, которые ему удавалось урвать у классических квартетов и греческих трагиков, глядя на то, как бледные актрисы оплакивают гибель любви.
Еще со школы он научился выпаливать одним духом: «Мы — Ромео и Джульетта, мы близнецы». «Куда он запропастился, этот сопляк Ромео?» — этот издевательский крик часто раздавался на Миллер-авеню, и юный Гриншпун не высовывал носа из дому, послушно играя гаммы. Когда ему исполнилось двенадцать лет, он решил изменить имя и потребовал, чтобы в школьный журнал внесли соответствующее исправление. В 1937 году, во время медицинской интернатуры в лос-анджелесской больнице «Ливанские кедры», он изменил также фамилию. Как-то раз он сказал, что его имя и фамилия долго были как раны на лице и эта травма стала причиной раннего интереса к психоанализу. Друзья продолжали называть его Ромео или же, чаще, Роми. На табличке он сохранил букву Р после своего нового имени — Ральф. Мэрилин обращалась к нему «дорогой доктор», но в его отсутствие ласково и жалобно произносила его уменьшительное имя.
Ральф Гринсон рассказывал, что вырос на красивой вилле в богатом квартале Уильямсбург. Он описывал дом как «колониальный особняк, величественно возвышавшийся за оградой, и отражающий растущее благосостояние семейства». В действительности они проживали в скромном доме в Браунсвилле до самого отъезда семьи в Лос-Анджелес в 1933 году.
Когда Ральф заканчивал медицинское образование, которое начал в 1931 года в Берне, в Швейцарии, он встретил Хильдегард Трош, на которой женился незадолго до возвращения в Америку. Ее очаровали его ум и дар приспособления к новым условиям. Он выучил немецкий язык за два месяца, чтобы читать Фрейда в подлиннике. В начале 1933 года с медицинским дипломом в кармане Ральф приехал в Вену и прошел психоанализ у Вильгельма Штекеля, одного из первых учеников Фрейда и основателей Венского психоаналитического общества, — того самого Штекеля, которого Фрейд назовет позднее свиньей и лживым предателем. Гринсон познакомился и с самим Фрейдом. Разговаривая с ним о трагедии и патологических персонажах на сцене, он понял, что у Шекспира Ромео и Джульетта были проклятыми любовниками, которых навсегда связала смерть. На всю жизнь он сохранил к Фрейду не столько чувство преданности, сколько верность боевого товарища. В узком кругу единомышленников он называл его «мужчиной, который слушал женщин».
В двадцать шесть лет Гринсон поселился в Лос-Анджелесе в качестве психиатра и психоаналитика; между этими двумя профессиями в представлении американских психоаналитиков не было различий. Ему сразу захотелось стать ведущей фигурой в местном обществе психоанализа. Лидер этого общества, Эрнст Симмель, враждебно отнесся к кандидатуре ученика ренегата Штекеля. Гринсону хватило ума скрыть свое происхождение вторым психоанализом: четыре года он провел на диване Отто Фенихеля, более чем законного властителя дум, эмигрировавшего из Берлина в Лос-Анджелес в 1938 году.
После войны Гринсон почувствовал потребность в новом психоанализе. Его третий психотерапевт — уже не врач и не мужчина. Он выбрал Фрэнсис Дери, женщину с короткой стрижкой и импозантной драгунской статью, всегда сжимающую в зубах длинный мундштук а-ля Марлен Дитрих. Она эмигрировала в Лос-Анджелес в 1936 году, а до этого сделала в Германию карьеру в качестве акушерки и стала аналитиком в группе, собранной Эрнстом Симмелем на основе фрейдомарксизма в клинике Шлосс-Тегель, в окрестностях Берлина. Она прошла два психоанализа, с Ханной Сакс и Карлом Абрахамом, учениками Фрейда и членами комитета, собиравшегося у мэтра по средам. Оба вступили в ожесточенный конфликт с Фрейдом в 1925 году, когда пожелали показать психоанализ на экране и приняли участие в создании первого фильма, в котором было представлено лечение психоанализом, — «Тайны одной души» Г. В. Пабста. Дери, как и ее учителя, питала всепоглощающую страсть к кино. Кстати, мадам Дери, как ее называли коллеги из Лос-Анджелесской психоаналитической ассоциации (ЛАПСИ), специализировалась на психоанализе актеров; она осталась для Гринсона путеводной звездой, когда он предпринял первые попытки создать себе клиентуру. Прежде всего он обрел в ней воображаемую связь с Фрейдом, проблематичную связь, оживляющую в ходе его собственного психоанализа конфликт между образами и словами. Он хотел бы остаться в памяти потомков как «человек, который слушал образы».
