Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
Так возник поразительный парадокс социальной истории. Капиталистический, либеральный и многопартийный мир противостоят миру социалистическому, казарменному и однопартийному — и обе системы называли себя демократическими. В результате борьбы один из игроков выбыл — сегодня именно капитализм представляет демократию. Как получилось, что социализм (чей принцип — равенство) стал ассоциироваться с диктатурой? Как получилось, что капитализм (чей принцип — неравенство) стал выразителем демократии? Разумеется, можно сказать, что искусственно вмененное равенство и есть тирания — но мы ведь говорим в данном случае именно о равенстве возможностей, то есть о том, что обязательно является прерогативой как социалистической, так и капиталистической демократий. Любой человек в социалистическом мире формально имел шанс стать генеральным секретарем партии (и становился), так же, как при капитализме любой формально мог стать миллионером (и такие случаи тоже бывали). В реальности, разумеется, продвижение к цели было обусловлено многими факторами — но буква закона говорит о равенстве возможностей. Речь о том, что идеология капитализма оправдывает неравенство как цель соревнования, а идеология социализма неравенство как цель отрицает — и при этом оба уклада демократичны. Был даже выдуман такой специальный термин «социалистическое соревнование», то есть состязание в производстве блага для всего коллектива, которое не давало бы победителю социальных привилегий.
Перед нами один из великих трюков истории — две разные вещи имеют сходное название, — остается только умиляться ее логике. То были две версии демократии, и обе отстаивали права на истину.
Рассуждая об упомянутых демократиях, нелишним будет упомянуть их предшественницу — демократию рабовладельческую. Такая рабовладельческая демократия была в Древней Греции и Древнем Риме. И даже в пределах Древней Греции мы находим разноукладные демократии — афинскую и спартанскую например. Возникает законный вопрос: так какая же из демократий самая что ни на есть настоящая?
Как на грех, приходят на ум государства, которые сделались воплощением социального зла — гитлеровская Германия или Италия времен Муссолини. Их принято именовать тоталитарными и противопоставлять их демократии, однако преобразование Веймарской республики в Третий рейх осуществлялось исключительно по воле народа, и методы доведения народа до искомого энтузиазма ничем не отличались от демократических избирательных кампаний.
Корпоративное государство Муссолини, Третий рейх, испанский анархо-синдикализм, русский большевизм, военный коммунизм, Народный фронт — все это разные модели народовластия, использованные в двадцатом веке. Эти социальные модели вступали в противоречие, люди, вовлеченные в их строительство, истребляли друг друга — но ничто не мешает нам считать все эти модели инвариантами демократии. Яблоки бывают и красные, и зеленые, и спелые, и гнилые — но они все яблоки.
Имеется лишь одно отличие, его часто обозначают как критическое: в некоторых моделях народовластия отсутствует парламентская система, упразднена многопартийность. Впрочем, в ходе истории двадцатого века мы неоднократно наблюдали, как многопартийная система превращалась в фактическую власть одной партии — партии власти. Так, в ходе бурной российской перестройки множество партий стремительно свелось к одной правящей партии; так, в новейшей английской истории интересы консерваторов настолько совпали с интересами лейбористов, что сделалось безразлично, какую именно партию представляет власть, и т. д. Некогда трибун Публий Клодий перешел из патрициев в плебеи, поскольку демократическая карьера давалась в те годы легче — и с тех пор такая стратегия стала нормой. Общеизвестно, что лейборист Блэр изначально собирался стать консерватором, но оказалось, что подходящее место в противной партии вакантно. Черчилль послужил либералам, пока не освободилась должность у консерваторов — и пошел к консерваторам тут же, как представилась возможность. И Дизраэли, и древние римляне, и современные демократа — во все времена власть была важнее убеждений. Во время борьбы за пост канцлера Германии между Шредером и Колем дикторша радио перепутала речи кандидатов — и никто не заметил: все совпадало. Если формально многопартийная система и сохраняется, то носит по большей части декоративный характер, и всякий лидер мечтает от этой обузы избавиться.
То, что Гитлер и Муссолини избавились от многопартийной системы, либеральные демократии оценили весьма высоко — и с некоторой завистью.
Как остроумно заметил лидер Британского союза фашистов Освальд Мосли: «Будущие поколения будут смеяться над нами, поскольку мы, делегируя шесть человек на строительство государства, одновременно делегировали четырех на то, чтобы им мешать».
Разумеется, не один лишь Мосли отметил неэффективность многопартийной системы.
Постулат непременной многопартийности весьма условен. Очевидно, что депутат, представляющий народ, не является вполне народом; но точно так же и лидеры партии не вполне равны самой партии. Партия есть инструмент достижения власти — но власть не равняется партии. «Мы говорим "Ленин" — подразумеваем "партия", мы говорим "партия" — подразумеваем "Ленин"», — эти строчки Маяковского значат только одно: партия ничего не решает, все решает конкретная власть.
Собственно, национал-социализм был одной из предложенных форм народовластия, и только. И лишь когда Гитлер пришел к власти, нацизм в его лице обрел известные сегодня черты и стал страшной силой. Вождь нации (фюрер) был делегирован народом на эту должность, а время его правления, в сущности, соответствует двум легитимным президентским срокам — формально ничто не указывает на тиранию. Ни о каком переизбрании Гитлера во время Второй мировой войны речи быть не могло — как не шло речи о переизбрании Рузвельта — в то же время и по тем же причинам. В сегодняшней России, упорно оставляющей лидера на вечное правление всеми доступными методами, — властвует тот же принцип показательного следования народной воле. Коль скоро демократия есть воля народа — что может быть естественнее для демократии. нежели некоторое отступление от правил ради еще более последовательного исполнения народной воли.
Каким могло стать правление Гитлера в победившем Третьем рейхе, судить затруднительно — но, вероятно, риторика народовластия сохранилась бы. Скорее всего, он остался бы у власти навсегда: Шпеер планировал возведение колоссального дворца Гитлера — и это означало пожизненное правление фюрера. Но разве не возводили (или не планировали) колоссальных дворцов, посвященных Ленину? Разве в Риме не открывали арки солдатских императоров? Разве демократы чураются аллей славы и пантеонов? Безвкусное великолепие соответствует вкусам толпы, лидер вынужден подчиняться пристрастиям народа.
Легендарный поход Муссолини на Рим есть демонстрация воли народа, что бы ни говорили идеологические противники дуче. Соблазнительно сказать, что Мао манипулировал волей избирателей, однако трудно вообразить, как технически возможно манипулировать миллиардом воль. Приходится признать (сколь это ни обидно слышать гуманистическому уху), что те, кого принято именовать диктаторами, — в той же мере избранники народа, выразители народных интересов, как и просвещенные правители просвещенных западных держав — просто народы разные. Звучит неприятно, но Китайская Народная Республика и Французская Республика — являются в одинаковой мере демократическими странами; правда, демос, населявший эти страны, был различен.
Когда миллионы хунвейбинов скандировали лозунги, это происходило не оттого, что Председатель Мао довел молодежь до исступления — это просто означало, что люди активны и верят в свое будущее. Когда сотни тысяч рукоплескали Гитлеру, это происходило не оттого, что ловкач Гитлер манипулировал массами, — нет, просто люди верили в возможность перемен. Гитлер говорил лучше многих, указывал дорогу яснее — как бы ни хотелось этот факт отрицать сегодня.
Народ вообще невозможно обмануть, если кто-то и способен обмануть народ, то только сам народ. На открытых процессах тридцатых годов толпы советских граждан требовали смерти «взбесившимся псам» — троцкистам не потому, что хитроумный сатрап Сталин их подговорил. Просто эти люди хотели отстоять свое единство любой ценой: не троцкистов, так любых других отщепенцев они послали бы на казнь. А единство толпы (в отличие от кантовской этической общности) питается только недобрыми делами.
Поэтому, выбирая народовластие как наиболее желанный строй, требуется уточнить, какую именно демократию мы выбираем.
Перед нами много демократических моделей, у каждой есть грешки. Английский колониализм, американский империализм, российское крепостничество — все это вполне уживается с демократией. Можно сказать, что феномен демократии размыт: под это определение попадает множество форм государственного устройства, спекулирующих понятием народовластия. Некоторые из этих форм не соответствуют представлениям о демократии как субституте свободы. Но это ничего не значит: понятие свободы многажды переосмыслено.
