Бруклинские ведьмы - Доусон Мэдди

Вот тут-то меня и накрывает осознание того, что мое решение продать дом всерьез затронет его жизнь. Что, если ему придется переехать?

Я ставлю тарелку на кухонный стол.

— Мне немного странно это говорить, но я не думаю, что останусь тут. Правда. Мне вроде как нужно будет вернуться к своей жизни. Да и, по сути, я не жительница мегаполиса, понимаете? Бликс написала в завещании, что я должна провести тут три месяца, так что это я, конечно, сделаю…

— Ага. Я знаю насчет трех месяцев.

— Правда? Она что, всем рассказывала?

— Всем? Не уверен, что все в Бруклине об этом знают, но мы, ее ближайшие друзья, конечно в курсе.

— Народ, наверное, расстроится, если я тут не останусь. Если нарушу ее планы. Я права?

— Ну, мы не то чтобы ждем, что всё тут навсегда останется без изменений. Если вы не хотите здесь жить, незачем себя заставлять. Вряд ли Бликс собиралась запереть вас в Бруклине, как в тюрьме.

— Но, блин, у меня возникает чувство вины. Бликс явно верила, что я сохраню здесь всё, как было при ней.

— Ох, Марни, бога ради, да не грузитесь вы всем этим. Может, Бликс дала вам право первой получить этот дом, а если он вам не нужен, давайте не забывать, что она там, у себя в загробном мире, не сидит сложа руки и приведет сюда нового подходящего хозяина. Как вам такой вариант?

Я таращусь на Патрика, пока он не просит меня прекратить. Он говорит, что не выносит, когда люди на него глазеют.

— Так или иначе, последнее, чего добивалась Бликс, — добавляет Патрик, — это чтобы вы чувствовали себя виноватой. Неважно, сохраните вы дом или продадите. Поступайте как сочтете нужным. Именно этого она и хотела.

— Но вы-то что будете делать, если я продам дом?

— Что я буду делать? — Он будто деревенеет. — Останусь тут или перееду куда-то. Так же, как Джессика и Сэмми. Мы все — люди весьма транспортабельные, знаете ли. Я понимаю, что выгляжу как парень, у которого нет особых вариантов, но даже я способен отыскать новое жилье.

— Простите. Я не имела в виду… — Я чувствую, как к лицу приливает кровь.

— Никаких больше извинений и комплексов вины в этом разговоре, — произносит Патрик. — Лимит и так уже исчерпан.

Именно в этот миг в помещение вбегает полосатый кот, который мяукает, будто давно уже вел с хозяином разговор и теперь ему немедленно нужно договорить что-то важное.

— А это у нас кто? Ты тот парень, который тиснул кошелек Патрика и заказал в Сети консервы из тунца? — Я наклоняюсь погладить кота, который бежит прямо ко мне и начинает тереться об мои руки.

— Это Рой. Вот кто по-настоящему живет в этой квартире! Он пришел за вашими печеньками. Я — тот, кто тоскует по Бликс, а он — тот, кто считает, что мы должны есть печенье, а еще, возможно, жарить рыбу и чаще менять кошачий лоток.

Я выпрямляюсь и говорю:

— Вам ее не хватает. Очень вам сочувствую. Должно быть, это громадная потеря.

— Так и есть. Мне очень ее не хватает. — Патрик чуть отворачивается и смотрит в сторону гостиной. — И хотя познакомиться с вами было очень здорово, боюсь, мне пора вернуться к работе и продолжить пугать население ревматоидным артритом.

— О-о, конечно, — говорю я. — И, Патрик, спасибо вам. Мне… мне правда было очень приятно с вами познакомиться. — Мне хочется сказать ему, что он вовсе не безобразен, что свет, который льется из его глаз, просто ошеломил меня, — но как такое скажешь? Поэтому я протягиваю ему руку, и после мгновенного колебания он берет ее. Его ладонь на ощупь как перчатка, а там, где, вероятно, проходит шов от пересадки кожи, я чувствую шероховатый рубец. Я непроизвольно вздрагиваю, и Патрик смотрит мне прямо в глаза.

— Вот видите? — говорит он. — Я предупреждаю людей, но все равно всегда одно и то же.

И тут случается самое плохое: выходя, я слишком быстро поворачиваюсь к входной двери, спотыкаюсь о ковер, валюсь на скульптуру, которая стоит на стеллаже с книгами, она летит к столу с компьютерами, отскакивает от него и вдребезги разбивается об пол.

— О-о, нет! Господи боже, простите меня! — восклицаю я, но он только пожимает плечами, говоря, что волноваться не о чем, и идет на кухню, возможно, за бумажными полотенцами или метлой.

Я говорю, что сейчас все подмету, но Патрик как будто бы не слышит.

— Не нужно было здесь ее оставлять, — бормочет он, — любой мог ее свернуть.

— Нет, дело во мне, я просто слишком неуклюжая! — лопочу я, — простите меня, мне очень-очень жаль! — Мне кажется, что я вот-вот заплачу. Я запредельно опечалена и почти невменяема, и в конце концов единственное, что мне остается сделать, это уйти. Лимит извинений исчерпан уже на весь день вперед, и мне приходится покинуть печального, забавного человека, подметающего осколки скульптуры, в которую он, возможно, вложил все сердце и душу и которую я теперь безвозвратно уничтожила.

28

МАРНИ

На следующей неделе Джессика берет меня с собой, чтобы преподать несколько бруклинских уроков. Видимо, я не вполне успешно справляюсь с собственной бруклинизацией.

А все потому, что я назвала местную подземку «метро». Я хочу сказать, я знала, что это подземка, но полагала, что слова «метро» и «подземка» — синонимы. Это ведь одно и то же, так? Не так! Потом я сказала, что Лола подметает свою лестницу до самого поребрика. Не бордюра. А потом назвала магазин Пако «универсамом».

Услышав это, Джессика принимается хохотать, не выпуская из рук телефона.

— Тебе никто не говорил еще слова «ночник»? — спрашивает она.

— Я думала, это лампочка такая, которую оставляют гореть на ночь. Или, может, ночной горшок, — говорю я, после чего Джессика хватает меня в объятия и хохочет уже просто неприлично.

— Ладно. А что насчет плюшек? Имей в виду, под плюшками я подразумеваю любую сладкую выпечку.

— Все плюшки — это выпечка?

— Нет. Вся выпечка — это плюшки. Так как ты их назовешь?

— Булочки.

— Нет! Боже ты мой, булочки — это очень маленькие плюшки, остальные просто булки. И не вздумай назвать пончики пышками. Ни в одном местном заведении. Пообещай мне. А еще нельзя допустить, чтобы кто-то увидел, как ты ешь пиццу вилкой, даже если она очень горячая, а ты — очень голодная. Иначе стыда не оберешься, и над тобой будут насмехаться всю оставшуюся жизнь.

Итак, сегодня, в ее выходной, мы едем на подземке — где нам приходится использовать проездной для метрополитена, хотя использование слова «метро» и под запретом.

— Мне все-таки больше всего нравится перемещаться на автомобиле, — говорю я Джессике. — Правда, тут я, наверное, чокнулась бы и выехала на тротуар.

— Это ужасно по-калифорнийски. Или по-флоридски. Лучше подземки ничего не придумаешь, чтобы наблюдать за людьми, хоть и очень важно избегать прямого зрительного контакта. А самое лучшее то, что можно научиться гимнастике, когда в вагон набивается школота.

Золотое сияние такое яркое, что почти ослепляет меня.

Я знаю, что это значит. Это значит, что Джессика снова собирается заговорить об Эндрю. Ей кажется, что она жалуется на то, какой он гад, но когда я смотрю на нее при этом, то вижу вокруг розовую ауру и то, как освещается ее лицо. Все так, но на ее сердце под этим светом тяжелая, глубокая рана.

«Все в порядке. С ней все будет хорошо».

Потом я даю денег бездомному, который говорит, что откроет мне тайну. Шепотом он сообщает мне, что он был президентом Соединенных Штатов, но его заставляли спать в парке перед Белым домом, поэтому он ушел в отставку. Он говорит, что люди не должны мириться с некоторыми вещами, особенно если они слишком голодны, и тогда я захожу в кафе и покупаю ему сэндвич, а Джессика качает головой и говорит, что я совсем как Бликс.

Мы идем к дому по Бедфорд-авеню, когда я вижу чудесный цветочный магазинчик с выставленными на тротуар горшками с хризантемами и всякими другими растениями. На его дверях белыми небрежными буквами написано название «Наши корешки». И я знаю, что должна туда зайти.