Сон № 9 - Митчелл Дэвид

– А кто их к нам посылает?

Тип в кожанке кладет в рот новую пластинку жвачки.

– Кошмары посылает наше глубинное естество – то, что мы и есть на самом деле. «Не забывай, откуда ты родом, – напоминает кошмар, – не забывай свою истинную сущность».

По вывеске вечно шествует на задних лапах неоновый пудель с франтоватым галстуком-бабочкой на шее. Наш «кадиллак» присоединяется к тому, в котором едут трубачи. На третьем «кадиллаке» Мама-сан уехала по делам. Вся заряжают пистолеты, и Франкенштейн распахивает передо мной дверцу:

– Не желаешь ли остаться в этом безопасном элегантном авто на пару с охочей до секса юной шлюшкой под кайфом?

Не успеваю я сообразить, что ответить, как Ящерица с силой хлопает по моей бейсболке:

– Фиг тебе.

Мы выходим из машины и направляемся к дверям с пуделем. То и дело сердито шипит лампа-мухобойка. Из-за стен доносится рев – то громче, то тише. От теней у входа отлипают два амбала и приближаются к трубачам.

– Добрый вечер, господа. Во-первых, я вынужден попросить вас сдать оружие. Таковы правила – оно будет под замком, в целости и сохранности. Во-вторых, ваших машин нет в списке. С кем вы?

Трубачи расступаются, и Морино выходит вперед:

– Со мной.

Амбалы бледнеют.

Морино смотрит на них в упор:

– Говорят, сегодня здесь собачьи бои.

Первым приходит в себя амбал помассивнее:

– Господин Морино…

– Господин Морино скончался в тот же день, что и господин Цуру. Теперь меня зовут Отец.

– Да, э-э, Отец. – Амбал достает мобильник-раскладушку. – Сейчас-сейчас, гарантирую, что для вас и ваших людей освободят самые лучшие места у ринга…

Морино кивает. Франкенштейн всаживает амбалу нож в сердце. По рукоять. Один из трубачей резко запрокидывает голову амбала и, похоже, ломает ему шею. Все происходит с такой быстротой, что я не успеваю осмыслить случившееся, а жертва не издает ни звука. Два трубача валят второго амбала на землю. Ящерица пинком выбивает у него из руки пистолет, наклоняется и целует. Нет, не целует – кусает его за нос и сплевывает темную слюну. Я отворачиваюсь. Глухие удары, кряхтение, стоны, кровь.

– Оттащите этих дохлых крыс вон туда, за ящики, – приказывает Морино.

Звонит оброненный мобильник. Франкенштейн давит его ногой – корпус с хрустом рассыпается.

– Дерьмо тайваньское. Ничего японского не осталось.

Ящерица открывает дверь склада. Внутри пахнет перепрелой соломой и мясом. В темноте высятся штабели поддонов с банками собачьих консервов. Склад огромен. В глубине плещут волны одобрительных возгласов и улюлюканья. Трубачи идут впереди. Я отстаю, но тут же получаю от Франкенштейна по копчику.

– Не задерживайся, Миякэ. Пока не пробьет полночь, ты – один из нас.

Повинуюсь. Ничего не поделаешь. Поглубже надвигаю бейсболку, чтобы хоть как-то успокоить инстинкт самосохранения. Здесь человек сто, все орут, никто не обращает на нас внимания. Трубачи прокладывают путь сквозь плотное кольцо татуированных мужчин в рубашках якудза. Люди сердито оборачиваются, видят Морино, ошарашенно разевают рты и поспешно отступают в сторону. Мы подходим к краю освещенной ямы. Серый мастиф и черный доберман рвутся с поводков, с клыков брызжет слюна. В дальнем углу ямы на ящике стоит человек. Он торопливо записывает ставки, которые выкрикивают из толпы. Из ячеек сетчатой майки выпирают ромбики волосатого жирного тела. Морино впереди, Франкенштейн позади, я между ними – самая безопасная позиция. Мне очень хорошо видно, как Морино достает из пиджака пистолет и стреляет мастифу в голову.

Тишина.

По полу, вокруг собачьей головы, расползается пятно. Доберман скулит и прячется за своего тренера. Трубачи наводят на толпу автоматы. Толпа откатывается назад. Мне здесь не место. К тренеру мастифа возвращается дар речи.

– Ты пристрелил лучшую собаку господина Нагасаки!

Морино с притворным недоумением спрашивает:

– Чью лучшую собаку?

– Дзюна Нагасаки! Ты… ты…

– А, вот чью.

Тренера вот-вот хватит удар.

– Дзюн Нагасаки! Дзюн Нагасаки!

– Я что-то слишком часто слышу это имя. Не повторяй его больше.

– Дзюн Нагасаки с тебя шкуру сдерет, ты… ты…

Морино наводит пистолет – бах! Тренер дергается и падает на мастифа. Лужа крови растет.

Морино оборачивается к Франкенштейну:

– Я ведь предупреждал. Я ведь его предупреждал, верно, дядюшка?

Франкенштейн кивает:

– Все знают, что вы всегда и всех предупреждаете, отец.

Толпа стоит как пригвожденная к бетонному полу. Морино отхаркивается и метко плюет в тренера.

– Стволы и феи-крестные осуществляют самые безумные мечты. Вы – все до последнего хрена – убирайтесь. Кроме Ямады. – Он указывает пистолетом в сторону букмекера на ящике. – Нам надо пошептаться, Ямада. На ушко. Остальные – пшли вон! Быстро!

Трубачи стреляют в воздух. Толпа, подгоняемая выстрелами, устремляется прочь по рядам и проходам, испаряется быстрее, чем вампиры в предрассветных сумерках. Букмекер стоит с поднятыми руками. Ящерица прыгает в яму и поворачивает голову тренера носком ботинка. Рана между глаз затянута кровавой коркой, словно бутафорская страшилка из магазина приколов.

– Меткий выстрел, Отец.

От склада стремительно отъезжают машины. Букмекер тяжело сглатывает.

– Если ты убьешь меня, Морино…

– Бедный Ямада-кун. Опять поставил не на того пса. Я убью тебя, но не сегодня. Ты передашь сообщение своему новому хозяину. Скажи Нагасаки, что я хочу обсудить с ним военные репарации и жду его в полночь, у моста к терминалу нового аэропорта. За «Ксанаду», на отвоеванной земле. Запомнил?

Монгол останавливается в десяти шагах от меня. В руке у него пистолет. Выстрелы и свет на отвоеванной земле – как будто из дальней дали. Сердце так и рвется из груди. Тело зудит и чешется под липким вонючим комбинезоном. Мои последние воспоминания о собственной жизни – глупее не придумаешь. В моем шкафчике на вокзале Уэно лежит невостребованная книга из бюро находок – роман Харуки Мураками, дочитанный до середины. Что будет дальше с человеком в высохшем колодце без веревки?^[106] Мать хохочет в саду дядюшки Патинко, пытается играть в бадминтон, пьяная, но, по крайней мере, счастливая. Как жаль, что я так и не совершил паломничество в Ливерпуль. Однажды утром я проснулся, а на нашем с Андзю футоне белеет полоска снега – его намело через щель, зима выдалась ранняя. Неужели из такого сора и складывается жизнь? Слышу свое имя, но знаю, что это просто игра воображения. Стараюсь дышать ровнее и чихаю. Раньше я не смотрел на типа в кожанке, не приглядывался к нему. Его лицо – последнее, что мне суждено увидеть. Не так я представлял себе лицо смерти. Неказистое, не особо интересное, подчеркнуто невозмутимое, оно не выражает никаких чувств в отношении того, чему оно было свидетелем по воле его хозяина. Давай уже. Слишком по́шло вымаливать себе жизнь. Итак, последние слова.

– Зря ты это.

Очень глубокомысленно.

– Сядь на корточки и пригнись, – говорит тип в кожанке.

– На корточки?

Странная поза для казни. Зачем?

– На землю. Прими – как правильно сказать? – позу эмбриона.

К чему все это? Покойнику все равно.

– На корточках безопаснее, – настаивает мой убийца.

Я сдавленно фыркаю от страха, а тип в кожанке истолковывает это как «нет».

Он взводит курок:

– Что ж, я тебя предупредил.

Так много звезд. Для чего они?

Тунец, абалон, желтохвост, лососевая икра, бонито, яичный тофу, человеческое ухо. Целая гора суси. В соевый соус добавлен васаби, чтобы обеззаразить сырую рыбу. Соевый соус со сгустками васаби липкий, как кровь. Не думай о кегельбане. Перестань. После собачьих разборок мы вроде бы едем уже целую ночь, а на часах только 22:14. Осталось чуть больше ста минут, говорю я себе, но в хорошее почему-то не верится. Я в тисках простуды, и мне станет еще хуже. С трудом проглатываю немного воды; начинает пучить живот. Даже дышать тяжело. Ресторан весь в нашем распоряжении. Здесь сидела какая-то семья, но как только они нас увидели, то поспешно освободили столик. Пожилая официантка относительно спокойна, а повар торчит на кухне, не высовывается. Я его понимаю. Франкенштейн швыряет в меня колбаской: