Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Леха отрицательно и убежденно покачал головой.
– Вас пропишут на три месяца и за это время сделают запрос по прежнему месту жительства. Если вы окажетесь судимы – вас выпишут. Это однозначно.
– Почему? Разве судимые не имеют права жить в Москве?
– Разумеется. Это столица!
– Получается, что убивать, грабить, насиловать можно где угодно, только не в Москве. Так что ли?
– Так, так, молодой человек.
– А что, в столице живет народ особой пробы?
Женщина на секунду задумалась, словно оценивая свою пробу…
Дальше проходной их не пустили.
– По какому вопросу? – спросила вахтерша.
– К главному режиссеру – по вопросу показа.
– Сейчас узнаю, – вахтерша крутанула диск телефона. – Юрий Дмитрич, тут пришли двое по вопросу показа.
На том конце что-то объясняли.
Вахтерша, глядя на Леху, отрицательно качала головой. – Подождите! – Леха шагнул к вахтерше, вырвал трубку. – А у вас не хватило бы такта спуститься и самому нам все объяснить? – Подержал трубку на весу, бросил на рычаг, повернулся к вахтерше. – Чувство такта в вашем театре – понятие абстрактное.
Вахтерша пожала плечами:
– Если бы только в нашем.
В следующем театре к ним спустились. Главный был невысок, благообразен и располагал к себе. Тома ему понравилась.
– Я согласен вас посмотреть, – сказал он, закуривая, – готовьте показ.
– К какому числу?
– Не суть важно. Повторяю, это больше для вашего успокоения – свободных ставок все равно нет.
– Какой же тогда смысл? – спросил Леха.
Он уже был «на взводе», и главный почувствовал это.
– Если ваша жена понравится худсовету, мы, может, возьмем ее на договор. Хотя все это маловероятно. Даже с учетом звонка Роман Сергеича… Прописка, я надеюсь, у вас московская?
– Нет, – растерянно ответила Тома.
Главный печально усмехнулся:
– Что же вы, молодые люди?.. Без прописки и разговора быть не может.
Леха натянуто улыбнулся.
– А вы не допускаете, что перед вами вторая Сара Бернар?
– Допускаю. Но и Саре Бернар тоже понадобилась бы прописка.
Главный сделал несколько шагов в сторону лестницы.
– Эти законы придумал не я, ребята. В рамках этих законов я пытаюсь оставаться художником.
Чем прекрасны московские театры? Расположением. Стройной цепочкой протянулись они вдоль улицы Горького, а если иногда отстоят в стороне, то очень незначительно. В перерывах между несостоявшимися показами можно зайти в Дом актера, пообедать или поужинать, посмотреть на живых актеров. Вот сидит Любшин, вот Збруев. Кого вы ищите? Янковского? Он ужинает в Доме кино.
Леха с Томой сидели за тем же столиком на двоих.
– Ты хотела побывать здесь вечером.
Тома огляделась.
– А что, вполне пристойно.
– Все еще впереди.
Проходили разные люди, здоровались, рассаживались за столики.
– Ты многих знаешь?
– Где-то, когда-то… – Леха махнул рукой. – Мне на них наплевать, им – на меня. Ты очень расстроилась, Том?
Тома пожала плечами.
– Я была к этому готова.
– И что теперь?
– Не знаю… – Она жалко улыбнулась и, отвернувшись, попросила: – Ты только не бросай меня, а…
– Дура, – как можно мягче сказал он.
– Леш, а что ты будешь делать, когда промотаешь все деньги?
– Поеду восвояси.
– А я?
– А ты останешься. Будешь писать мне нежные письма: люблю, жду, Тома.
– Я без работы пропаду…
– Мы побывали всего в двух театрах, Тома. А еще есть студии, лаборатории…
– Парикмахерские, общественные туалеты… И везде будут спрашивать московскую прописку…
– Поживем – увидим.
Подошла пьяная рыжая баба, плюхнулась Лехе на колени, обняла за шею.
– Великие кажутся нам великими только потому, что мы сами стоим перед ними на коленях.
– Это обо мне? – тяжело вздохнул Леха.
– А то! – Рыжая закатила глаза. – Ты отвезешь меня домой?
– Разумеется. Но тебе придется подождать полчаса. Договорились?
Рыжая сосредоточенно кивнула, перешла к соседнему столику, села на свободный стул и налила себе из чужой бутылки.
– Она вернется? – испуганно спросила Тома.
– Она уже забыла о нас.
Рыжая фланировала между столиками, удаляясь вглубь зала.
Леха налил себе рюмку.
– Ты собирался сегодня работать, – напомнила Тома.
– Собирался – значит, буду.
– После этого? – она кивнула на коньяк.
– После этого, – раздраженно ответил он.
– Послушай, – напряженно произнесла она, – месяцами ты мотаешься по Северу, потом возвращаешься в Москву и не вылазишь из ресторанов… Но ведь господь не отмерил тебе триста лет жизни, которыми ты можешь распоряжаться как угодно… И если то, что ты пишешь сегодня, не востребовано – это еще не значит, что ты имеешь право не писать…
– Чего ты от меня хочешь, Тома?
– Тебя.
Он отодвинул рюмку. Долго подавленно молчал.
– Знаешь, иногда я напоминаю себе каменщика, выкладывающего дом… Вот он выложил первый этаж, десятый, сотый, и ему, наконец, хочется увидеть крышу над домом, людей, живущих в нем. Люди трогают стены руками и говорят: «Как хорошо, как добросовестно сложил каменщик дом. Как тепло в нашем доме». Он хочет увидеть результат своего труда, но вместо этого кладет и кладет бесконечные этажи… Я тоже хочу увидеть результат своего труда. Поставленную пьесу, изданную книгу. А без этого… Без этого опускаются руки.
– Но как-то надо жить…
– Надо…
…Туман лежал на реке, острове, тайге, деревне. Покачивался бакен, скрипели уключины. Старик-бакенщик, положив на колени худые, пахнущие рыбой руки, дымил самокруткой, и дым тяжелого табака растворялся в тумане. Пахло прелой травой и хлебом. Потеряно мычали в тумане коровы, разматывалась колодезная цепь, где-то стучал топор.
И сквозь грязное, размытое дождем стекло виднелись законопаченные мхом бревна, старые фотографии на почерневших стенах, выскобленный стеклом стол в паутине изломанных трещин, тяжелая бронзовая лампа на столе, бумага, чернильница, перо…
Чьи-то руки закрыли его глаза. Он подержал их в ладонях, наткнулся на старинный перстень с камеей.
– Женька!
Руки порхнули вверх. Перед ним была Женька – его однокурсница, интересная, цыганово-смуглая, стриженная под пацана.
– Женька…
– Вдруг откуда ни возьмись маленький комарик… – Она прижалась к нему, затаенно ткнулась в плечо: – Где же ты пропадал?..
Он молчал, поглаживая ее вызывающе стриженную голову нежно и терпеливо, как гладят расплакавшихся детей. – Садись на мое место, я принесу стул, – он встал, представил женщин: – Тома, актриса. Женька, бывшая однокурсница. Самая талантливая из всей нашей институтской когорты…
