Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова
– А кто из нас не корыстолюбив?
Кафтанов лукаво взглянул на меня и погрозил пальцем.
– Корысть, голубчик, подразумевает свой единственный, глубоко личный, не совпадающий с другими интерес. Но стоит нам объединить свои корысти, найти в них нечто родственное, и вот уже перед нами общая цель.
«Хорошо сказал!» – написано было на лице у Ксаверия. Но я разрушил очарование.
– Ксаверий Борисович, положа руку на сердце… А вы бы поехали в Финляндию?
Ксаверий воззрился на меня, и что-то похожее на панику замутило его взор. Но, вглядевшись, он сообразил, что я – нормален.
– То есть, вот я, вот Финляндия… – забормотал он, силясь нащупать хоть какую-то логику.
– Да, вот – вы. Хотя, может статься, речь не о вас. Я и сам бы ответил на этот вопрос. Да вот никто не спрашивает. А когда не спрашивают, что толку говорить? Предложить человеку модель поведения. Тончайшую модель. Умнейшую модель. Такую, чтобы все нюансы были бы налицо, как спицы в велосипедном колесе, такую, чтобы все варианты изживались до убедительного финала. Чего лучше?
Но посадите в самую середку этой модели человека давно знакомого, смешного или неприятного. Ну, скажем, соседа, который мочится мимо унитаза. И что же? Да то, что все ваши безупречные построения можно будет отправлять на свалку. Скажите, пожалуйста, кто захочет отождествляться с человеком, писающим на пол?
Тут Ксаверий часто-часто заморгал, вывернул прорезанные карманы Володькиной куртки и показал их мне.
– Ну вот! – сказал я. – Вот именно! А если это к тому же обидчик? Нет-нет, лучше и не пытаться.
– Значит, вы полагаете, что будь на месте гадкого соседа я…
– Ну, конечно.
Ксаверий сделал губами так, будто обсосал куриную косточку.
– Бывают обстоятельства, – сказал он, обегая глазами комнату, – когда Финляндия хороша уже тем, что она – заграница. И близко.
– Лучше не скажешь.
– Хотя лучше бы подальше. Но ведь можно уехать поглубже.
– Нет, – сказал я жестко, – Поглубже – нельзя. Что есть, то есть.
– Ну да, – согласился малость ошалевший Ксаверий. – Но вы-то, я надеюсь…
– Я возвращаюсь и торжественно возвращаю детей.
– Чудно! Чудно!
Тут мне подумалось, что Ксаверию сейчас была бы кстати хорошая стопка водки. Но времени, времени не было. Между тем, предстояло не только сбагрить Кнопфа Ваттонену, но и доставить по известному адресу Анюту. Доставить так, чтобы никто не заподозрил меня в злом умысле, а это обозначало одно: Анюте Бусыгиной следовало от меня бежать. Голова пошла кругом. Кафтанов заглянул мне в глаза и забормотал что-то насчет утомления, двухнедельного отпуска… Потом сообразил, что задерживать меня не стоит. Зашаркал, затопал, стал прощаться. Я дождался, пока Ксаверий вызвонил свой эскорт из квартиры двумя маршами ниже, выпустил Кнопфа из заточения, и мы отправились.
У Манечки в машине я щедро декорировал Володьку бинтами и шинами, уселся рядом с ним и стал выдумывать способ, который разрешал бы все противоречия, не создавая новых. Можно было под благовидным предлогом отсадить Анюту в Манечкину машину, отвести ее куда сказано, а потом изобразить нападение-похищение. Всего-то и нужно было: прострелить себе что-нибудь не очень важное и окровавленному и бледному явиться к Кафтанову. Кнопф при этом сидит у дяди Юхана, и молва без колебаний называет похитителя. Все как будто бы выходило неплохо, но револьвер… Что ж револьвер… Сымитируем угрозу, притворимся, что на нас напали, изобразим панику, и машинка объявится. Главное – уследить, перехватить, чтобы все три пули не ушли в белый свет.
На душе стало легче, я заерзал, даже, помнится, сказал что-то задиристое, искрометное перебинтованному Кнопфу. Володька взглянул на меня неприязненно. «Слезами умоешься», – сказал он, поводя руками, как Голем. «Дурень, – отозвался я почти ласково, – Хлопоты закончились. Отдыхай». «А ты бы развязал меня, – попросил Кнопф, – Мне почему-то все время хочется прикрывать башку».
Честное слово, все обрадовались нашему приезду. А старик нахлобучил треух и засобирался.
– Я засиделся. Пора проветриться.
Дети, по-моему, тоже были не прочь поваляться в снегу. Я сказал им «Отставить!», незаметно перевесил стариков тулуп в каземат, где недавно маялся Кнопф, и пошел к целителю.
Будилов кружил по комнате, грохоча милицейскими башмаками.
– Нервничаю, – объявил он. – Минут уж сорок нервничаю. Ничего поделать не могу. Вы бы видели этого скотину Ваттонена! Глазки, как у носорога и сопит. Вам что, совсем не жалко Кнопфа?
– Нет, – сказал я твердо, – мы не станем унижать Кнопфа жалостью. В случае чего можете даже прикрываться им от Ваттонена.
Мы вышли из дому, и выяснилось, что трепетный целитель подготовился как следует. Рыжий пикапчик с надписью «Вторсырье» притулился у большого придорожного сугроба. Можно было идти за Кнопфом.
Как мне ни не хотелось этого, на улицу высыпали все. Старик непостижимым образом разыскал свой тулуп и расхаживал в стороне по снегу, как цапля по болоту.
Гурьбой мы вышли на дорогу, и я подумал, что массовые проводы Кнопфа выглядят по-идиотски. Да и ему было не по себе, коллега Кнопф сопел и ежился. Молчаливой вереницей мы обошли школьный автобус, Манечкин автомобиль. Надо полагать, это барышня Куус выгнала из укрытия нашу технику. Потом рыжий бок пикапа показался, и Володька, кажется, успел прочесть надпись «Вторсырье». Он перестал дергать плечами и надулся.
И тут зашумел двигатель. Кнопф помертвел, и губы его беззвучно зашевелились.
«В дом!» – заорал я не своим голосом. И тут же Кнопф и Будилов, схватившись за руки, парою припустили по дороге. Они пробежали мимо Манечки, которая прилаживала автомобильное зеркало, мимо Анюты, которая стояла рядом с ней, забежали за автобус и повалились в снег.
И вот оно! Из-за круглого бугра, осклизнувшись на повороте, выскочил микроавтобус.
Господи Ты Боже мой, как мне стало страшно тогда! Мне не было так страшно, даже когда начали стрелять. Я едва не обмочился, глядя, как из машины выбираются один за другим люди. Ноги вдруг превратились в дурацкие культяпки, и все-таки, едва передвигая ими по плотно укатанному снегу, я приблизился к Лисовскому, который, держа Нину за руку, безмятежно взирал на блестящий автомобиль. Нет, все, наверное, было не так уж и долго. Те люди не успели и взглянуть в нашу сторону, как я уже повалил в глубокий снег юную чету.
Когда же я выпрямился и перешагнул через распластанных в снегу детей, у Манечкиного автомобиля уже сцепились, и Манечкин голос отчаянно бился. И двое явившихся растаскивали девушек, отдирали их друг от друга. Я увидел занесенный кулак, и страх мой кончился. Сознание успело отметить присыпанных снежком Кнопфа и Будилова, пока я вырывался на дорогу из пышного сугроба. И те, что были у автомобиля, притиснули девушек и развернулись. Как видно, в голове у меня все перепуталось. «Оля! Оля!» – закричал я отчаянно. И тут, словно отозвавшись, хлестнул выстрел. Я еще успел удивиться, что стреляют совсем не оттуда, но увидел застрявшего в снегу старика. По другую сторону дороги он увяз по плечи в глубоком кювете, и мой револьвер был у него в руке. Не вздумай он стрелять и дальше, те, приехавшие, может, и не заметили бы его. Но старик с усилием развернулся и выстрелил еще. Помню, я похолодел, сообразив, что он запросто угодит в Манечку или в Анюту. Вместо того, однако, на бок повалился один из чужаков. Конечно же, конечно, это была случайность! Но один, один удачный выстрел обернул дело иначе. Девушки мои около автомобиля закричали, сцепились яростно с тем вторым, что остался на ногах. «Погоди!» – крикнул я старику, бросаясь через дорогу, – «Постой!» Он тоже выкрикнул что-то, вытянул шею и выстрелил. Как видно, стариков выстрел пришелся по бамперу. Уже падая рядом с ним на снег, я услышал звон металла и завывание уходящей рикошетом пули. И тут же человек у машины оттолкнул Манечку и Анюту, выхватил свой пистолет и три раза выстрелил в нашу сторону. Но наша стрельба не пропала даром! Освободившиеся девчонки пустились наутек, и Анюта уже скрылась за автомобилем. Уже и Манечке оставалось два шага, но зашевелился тот, кого первым выстрелом опрокинул старик. Я был на полпути к ним, когда он, приподнявшись, схватил барышню Куус за лодыжку. Она упала на раненого, и он закричал от боли. Тут добежал я, схватил Маню за плечи, поднял. Скрючившийся раненый не держал ее. «Быстрей!» – успел проговорить я, задыхаясь, и получил такой удар по голове, что услышал чудовищный треск собственного черепа. Темно стало.
Сознание вернулось, когда кто-то разлепил мне залитые кровью веки. Сквозь крутящийся в глазах фейерверк я разглядел довольную рожу Кнопфа.
– Где Манечка?
– Не разберу, – сказал Кнопф кому-то. – Хорошо ему треснули.
– Манечка, – повторил я из последних сил. Ко мне склонилось белое Нинино лицо. Такое белое, что меня затошнило.
– Марию Эвальдовну увезли, – проговорила Нина, и две слезы упали мне на лицо.
