Юрий Домбровский - Хранитель древностей
– Да что же это такое? – спросил я очумело. – Откуда эта змея? Ведь это совсем даже не…
Потапов искоса посмотрел на меня, зло усмехнулся и опять накрыл мешковиной умирающее чешуйчатое тело.
– Вот и весь сказ, – сказал он твердо и скорбно. – Только всего и было, что вот эта гадючка. Вот она тут и ползала. А когда она ползет, знаешь, какой она кажется?… Написал этот дурак четыре, а мне подумалось: нет, мало, метров шесть в ней будет.
«Да, да, – подумал я. – Правильно, правильно… Как же это мне сразу не пришло в голову? Об этом и профессор Никольский пишет: когда змея ползет в траве, она кажется раза в два, а то и в три длиннее, чем есть… Да, так всегда бывает».
Я приподнял концом сапога мешковину, разбросал лопухи – и тогда показалась голова, небольшая, плоская, с широко открытыми, пристальными синими глазами.
– Черный полоз, – сказал я. – Самый обыкновенный черный полоз. Но только большой-большой. У нас стоят два в банках на выставке, но такого я еще не видел.
– Я мерил – метр шестьдесят сантиметров, – сказал Потапов. – Вот, дорогой товарищ, и все, что было. Признаешь теперь, какие у страха глаза? В газету попал, себе на шею петлю надел, здесь уже пять суток сижу, а из-за чего? Эх! – Он махнул рукой.
– Да, но при чем же тут ты? – сказал я. – Нет-нет, ты лишнего на себя, бригадир, не бери. Не ты эту анафему выдумал, и писать ты о нем тоже не писал. Подписи твоей нигде нет. А что другие там от твоего имени…
– Эх, кабы попался мне тот артист, что с аппаратом приезжал. Уж я б его… – алчно покачал головой Потапов. – Но как я мог в нем эти метры насчитать? Как? Ведь явственно, явственно видел– громаднейший змей ползет. Или наваждение такое? А то говорят, что они отвод глазам такой делают. Ползет змеючка, а ты видишь дракона. Может, правильно так.
Я засмеялся.
– Какой там к черту отвод? Нет, это со всеми бывает, бригадир. Вот и Брем такие случаи подробно разбирает. Это, говорит он, самая обычная ошибка наших воспринимающих и оценивающих способностей. Так что не бойся.
– Воспринимающих… – улыбнулся бригадир и покачал головой. – Да ведь не будут они твоего Брема спрашивать. Никогда не будут! Да что ты? Они в случае чего его сразу из города вышлют. Им дело нужно. Вот что! Разве они теперь со мной когда расстанутся?
– Да зачем ты им, зачем? – сказал я.
– Будто не понимаешь. Один брат расстрелян за вредительство, другой схвачен как шпион, что же им еще надо? Они и во сне такое дело не видели.
– Ну ладно, ладно, – сказал я сурово. – Не говори что не надо. Бери его, пойдем.
– Пойдем, – устало вздохнул Потапов. – Конечно, пойдем. У меня теперь только один путь – являться. Вот с этой самой штуковиной и пойду. Эх, не сумел я тогда отстоять брата Петьку. Не сумел. Оробел, струсил. Думал свою шкуру спасти. А вон видишь, что вышло. – Он снова наклонился, взял змея и стал засовывать его в мешок. – Всю жизнь он мне взбаламутил, из-за него покой потерял. Ведь знаешь всех, всех рабочих перетаскали на допросы. И что им надо? Ведь я снес бумагу, что мне германцы прислали. Поблагодарил этот длинный, что со мной водку трескал! Сначала ты, говорит, «советский человек», а потом: «Расскажи, с какой целью агитируешь население насчет Бовы-конструктора. Скажешь – простим. Нет – пеняй на себя. Значит, сколько тебе ни говори, ты все равно ведешь свою линию». – «Да какую такую свою линию я веду, какая такая линия? Зачем она мне нужна?» – «Хорошо! А брат у тебя где?» – «А это вам лучше знать! Вы его забрали». – «А ты как будто ничего уже и не знаешь. Мужичок-серячок! Брат он тебе, мать твою, или нет?» – «Брат! Брат, единокровный брат он мой, Петька! И знаю – ничего он не делал, никаких клещей в банке с собой не носил, и хлеб им не заражал, и к консулу не ездил. Все это одна ваша агитация». – «Ах, вот как ты заговорил, ты теперь за брата заступаешься, вражина! Значит, тебе враг, вредитель, шпион, диверсант дороже советской власти, да?! Да разве органы зря кого забирают? А ты знаешь, где ты находишься? Контрреволюционер! Антисоветчик! Японская морда! Встать! Марш в коридор! Посиди подумай!» Вот и весь разговор со мной. А что я сделал? Кому я что перешел? Что ж, неужели все это правда, что он творит, а? Ты умный, скажи.
Он говорил теперь тихо, печально разводя руками. Я ему ничего не ответил. Он постоял, подумал, помолчал и вздохнул.
– Думаю-думаю и ничего придумать не могу, какой враг все это устраивает, на что он людей толкает? Зачем все это ему? Вот и ты боишься! Стоишь молчишь. Ну хорошо, не надо. – Он посмотрел на племянницу. – Водку-то захватила или опять тетя Маня не дала? – спросил он хмуро.
– Захватила, – ответила племянница, – два поллитра даже, да вот и они…
– О, – сразу встрепенулся бригадир, – неужто два? А закуску?
– Взяла колбасы да полбуханки…
– Вот это чисто! – сказал бригадир. – Это ты чисто одумала. Это прямо можно сказать, что молодец девка! В самый, самый цвет мне попала. Эх, напьюсь! А стаканы есть? Ну-ну! – И он восхищенно развел руками. – Вот какому-то счастливому жена будет… Ну, тогда садись с нами. Садись… Сейчас мы это дело воспроизведем в большом масштабе. Садись, что стоишь? Сдвинь змея к чертовой матери и садись. Дашка, давай приготовляй все. Ну, как ты думаешь, – обратился он ко мне, – возьмут меня или нет?
– Да за что же? – сказал я. – Теперь все в порядке, ты ничего не врал. Доказательство налицо – вот он, удав-то! Завтра стащим его в город, и все.
– А я, брат, где? Я тоже вот он! – усмехнулся Потапов. – Заберет он меня – и следа не найдешь. Ну, ладно, что там говорить, все равно идти надо.
Куда мы шли? Зачем мы шли? Кому мы несли этого дохлого змея, и не удава даже, а самого обыкновенного туркменского полоза – никто из нас ничего на это ответить не мог. В общем, шли в город «являться», как сказал Потапов. Солнце палило вовсю. Шоссе разогрелось так, что в нем отпечатывались следы. Пахло резиной и асфальтом. Это в августе в горах Алатау! Я был уверен, что бригадира посадят, и молчал. Молчал и он. На третьем или четвертом километре нам, наконец, повезло. Попался знакомый шофер, и мы как-то очень быстро, тары-бары, трали-вали («А где теперь Петька Гвоздев? А что Маруська, все с тем, косым? А кто ездит с председателем?»), доехали до пивного завода. Здесь начинался город, отсюда Алма-Атинка текла уже по равнине. Тут мы и расстались с Дашей. Она не особенно понимала, что такое происходит, и поэтому покинула нас беззаботно. Бригадир наказал ей ждать его до утра (тетке пока ничего не говорить), а в обед бежать к председателю и сказать ему, что вот Иван Семеныч убил казенного удава и пошел с ним («Напиши куда! Адрес»), да и не пришел до сих пор. Так не случилось уж что?
Итак, мы простились на мосту. Даша ушла, помахав нам рукой, а мы остались ждать попутной. Бригадир сидел на перилах моста в пыльных сапогах, что-то посвистывал и листал самодельную записную книжку в желтой картонке. Потом вытащил зеленую бумажку и потряс ею.
– Вот она, родная! Живые пол-литра, – сказал он.
– Да деньги и у меня есть, – проворчал я.
– Да? – Он сразу оживился и поднял мешок. – Ну тогда пошли напрямик. Здесь по дороге на мельнице «Смычка» есть шашлычная. Там и машину подцепим. Пойдем!
Мы спустились с дороги и пошли через поле. Вот этот последний путь мне почему-то запомнился особо. То было место, где горная речка, вдруг резко изгибаясь, нырнет в лопухи и через двести метров появляется снова ласковой тихой Алма-Атинкой – спокойной городской речкой. Зато здесь у нее появляются отмели, косы, намывные песчаные островки, а кое-где даже тихие заводи и в них светло-зеленые клубки – комья русалочьих волос. Здесь купаются. Здесь лежат и загорают. Сюда любят бегать ребята. Здесь над разноцветными голышами стоят спокойные, дымчатые, как стрекозы, плотвицы.
Так мы прошли с версту. Бригадир шел по песку, я по воде – парной и ласковой, А потом река вдруг потемнела, напряглась и остановилась около камней, свирепо гудя и набирая сивую, морщинистую пену.
– Тут взрыв о прошлый год делали, – сказал Потапов, – русло расширяли. Видишь, что получилось? Столько он тут, дурак, поуродовал!
Глыбины лежали в воде то боком, то плашмя, и вода возле них ходила винтом. А около двух острых, косо срезанных глыбин – очевидно, Сциллы и Харибды этих мест – свила гнездо семья мелких сердитых бурунов. Но прошли метров сто, и опять потянулись косы, заводи, а в них тихие рыбки и солнечные тени на дне. Все просто и ясно, понятно.
Прошли с полверсты, пересекли какую-то дорогу и вышли в поле. Сразу потянуло влажностью и прохладой большого открытого пространства. Река появилась опять тихая, неслышная, в широких низких берегах. Пышно разрастаются болотные травы: высокие дудки, белые воздушные зонтики (их настоем отравили Сократа), широкие, разлапистые листья, то оранжерейно-нежные, то тропически зеленые, сердитая голубая осока, а дальше, там, где тростинки зелены уже просто до черноты, державным строем стоят вокруг какого-то окна или особо опасной топи камыши в коричневых меховых опушках.
