Мануэл Тиагу - До завтра, товарищи
Во дворе стояло порядочно народа. Среди всеобщего крика они носились с ведрами, стараясь водой загасить пожар. Когда же увидели, как из сарая выходит дымящийся человек, прикрывая собой что-то, то тут же вылили на него несколько ведер воды. Все увидели Паулу с красным закопченным лицом и выжженными бровями. С ним была Рита, слегка опаленная, с небольшим ожогом на ноге.
Закрыв рот рукой, девочка вытаращила испуганные и виноватые глаза, будто ее хотели наказать. Любопытно, что и Паулу, нацепив очки, имел то же выражение лица. Казалось, он просил прощения за совершенное…
Паулу и Риту отвели в аптеку, где обоих обмазали с ног до головы какой-то желтой мазью. У Паулу были обожжены нога, руки, половина лица.
Его беспокоили не столько ожоги, сколько сгоревшие ботинки, ибо второй пары он не имел. Хотя у Эваришту несколько пар обуви, тот вряд ли догадается предложить одну из них.
С перевязанной рукой и повязкой на лице Паулу в тот же день должен был уйти, поскольку подготовка к забастовке не терпела отлагательств. Но среди забот он часто вспоминал маленькие нежные ручки, просящие о помощи, крепко обхватившие его.
— Как Рита? — первое, что спросил он, вернувшись домой.
Вот и Рита! На кровати, с забинтованной ногой, она смеется, наблюдая за тем, как старшая сестра то придвигает, то отодвигает спичечный коробок.
— Не трогай! Не трогай!
Неожиданно Рита завоевала такое внимание, что Элза и Дзека завидуют и жалеют, что не они попали в горящий сарай.
Никто лучше детей не умеет пользоваться благоприятными обстоятельствами. Раньше Рите не удавалось и сотой части того, чего она добилась. Потихоньку, все еще сомневаясь в успехе, она стала ласкаться к Паулу. Затем взяла двумя пальцами его за нос. Наконец решилась. Взялась за очки и замерла, как бы спрашивая: «Можно?» Полный счастья, Паулу ничего не сказал, но его молчание означало: «Можно!»
8
17 мая, в воскресенье, сразу же после ухода Перейры, в дверь постучали.
Консейсон секунду колебалась, глядя на высокого мужчину, стоявшего на пороге. Несомненно, где-то она уже видела его. Но не могла вспомнить где. Затем вдруг распахнула дверь.
— Это ты! Заходи. Я тебя не узнала.
Это был Друг, первый товарищ, с которым она познакомилась, тот, кто жил у них целых пять дней. С тех пор прошло два года.
Как он изменился! Оброс бородой, весь в морщинах, щеки ввалились, и весь он — одежда, руки, лицо — покрыт толстым слоем пыли, точно вывалялся в цементе.
— Ты пришел по поводу забастовки?
— Какая забастовка?
Друг ни о чем не знал. «Почему бы это?» — спросила себя Консейсон. И вновь внимательно посмотрела на него, боясь ошибиться, потом рассказала, что готовится забастовка.
— Не вовремя я явился, — сказал Друг своим низким голосом, разогнав у Консейсон последние сомнения. — Ты не заметила перед домом никого?
Нет, она ничего не заметила, она уверена — Перейра вне подозрений и слежки за ним нет.
— Я хочу попросить у тебя три вещи, — произнес Друг. — Во-первых, дай мне воды помыться. Во-вторых, дай мне что-нибудь поесть. И наконец, дай мне поспать. Мне надо уйти около полудня.
— Ты не встретишься тогда с моим мужем. Он придет только вечером.
Консейсон пошла на кухню. Налила воды в большой таз и повесила на спинку стула чистое полотенце.
Когда через короткое время Друг открыл дверь из кухни, то снова оказался таким, каким Консейсон видела его два года назад. Побритый и причесанный, без пиджака, он держал в руках толстый сверток.
«Откуда же у него сверток? Он ничего не принес с собой. Может, это пиджак?» — подумала Консейсон, ставя на стол горшок.
Нет, это был не пиджак.
— Потом, когда сможешь, — попросил Друг, показывая на висевший на стуле пиджак, — вытряси его как следует на улице. Но смотри, чтобы соседи не увидели — ведь подымутся тучи пыли.
Консейсон налила в миску остатки вчерашнего супа и положила рядом кусок хлеба.
— Все, что у меня есть. Пока ты будешь спать, я приготовлю какую-нибудь еду.
Она разобрала постель и покрыла ее новым разноцветным покрывалом, от которого пахло нафталином. Вещи для того и существуют, чтобы пользоваться ими, не так ли? А если не для товарищей, то для кого же их еще беречь?
— Можешь спать сколько угодно, — сказала она, проводив его в комнату.
— Спасибо, — ответил Друг, собираясь проводить ее до двери, чтобы закрыться.
Консейсон рассердилась.
— Как? Ты ляжешь спать, не увидев моего мальчишку?
Они осторожно подошли к разукрашенной корзине. Консейсон склонилась над ней, приложив палец ко рту.
— Молчи и смотри, — прошептала она. — Разве ты видел более красивого ребенка?
Это была правда. В мире не было более красивого младенца, чем этот. Повернувшись слегка на бок, он подсунул под щеку кулачок. Вторая ручонка, нежная и розовая, забавно лежала на подушке. Он спокойно спал.
— Ты заметил, все дети рождаются коммунистами? — спросила Консейсон. — Посмотри на этот сжатый кулачок. Правда, со временем некоторые портятся.
Когда через несколько часов Консейсон открыла дверь, позвать Друга завтракать, она обнаружила его спящим на полу.
— Извини, — оправдывался он. — Я не хотел пачкать кровать. У меня настолько грязная одежда, что, где бы я ни лег, остается след. Посмотри!
Действительно, посмотрев на пол, где спал гость, Консейсон обнаружила большое пятно той же серой пыли.
«О боже! — подумала она. — Где бродил этот человек?»
И ей в голову пришла мысль, которая тут же показалась ей абсурдной: «Он из-за границы».
За обедом Друг много спрашивал о забастовке, и по вопросам Консейсон определила, что он долгое время не работал в партии.
«Он прибыл из-за границы».
После обеда, перед тем как попрощаться, Консейсон подвела его к мальчику и попросила:
— Поцелуй моего сына.
Когда Друг ушел, она притянула к себе мальчика и стала говорить ему тихим певучим голосом:
— Ты должен вырасти смелым мужчиной, таким смелым, как Друг, как Важ, как Антониу, как твой папа.
Но вдруг новая грустная мысль пришла ей в голову, она прижала ребенка к груди и начала осыпать поцелуями его волосики, уши, шею.
— Мой родненький, сыночек, любимый мой, любимый…
Мальчик, которому было щекотно, смеялся.
ГЛАВА XIII
1
Утром 18 мая рабочие «Сикола» сгрудились у ворот.
По дороге на работу многие прочли листовки, наклеенные на стены домов, заборы, деревья. На обочинах лежали плотные пачки листовок, придавленные камнями, словно приглашая каждого взять по листку.
Уже несколько дней велись речи о забастовке. Наиболее решительные ждали только приказа прекратить работу, колеблющиеся соглашались с ними, и лишь самые несмелые, просачиваясь по одному во внутренний двор, ожидали повода, чтобы начать работу.
Из уст в уста переходил вопрос:
— Гашпар уже пришел? Ты видел Гашпара? Где Гашпар?
Рабочие искали взглядом знакомую долговязую фигуру. Тулиу стоял у ворот и беспокойно смотрел на улицу. Сирены прозвучали один раз, затем второй. Тревожные, зловещие гудки. Заводские товарищи ищут своих руководителей, спрашивают, что делать. А руководители велят ждать. Затем сами, в свою очередь, идут к Тулиу и спрашивают, как быть. И Тулиу отвечает:
— Ждите.
— Где Гашпар? Почему не идет? Почему его не слышно?
— Это ничего не даст! — слышится чей-то громкий голос.
Словно в ответ на это, группа рабочих выходит из состояния ожидания и идет во двор завода.
Рядом с Тулиу толстяк в надвинутой на глаза кепке беспокоится:
— Прошло уже пять минут! Мы должны что-то делать.
— Гашпар должен появиться вот-вот. Он советовал без него ничего не делать.
— А если он не придет?
— Почему это он не придет? — Тулиу хочет быть уверенным в том, что говорит, однако побледневшее лицо и дрожащий голос выдают его.
Рабочих у ворот стало значительно меньше. Большая часть перешла во внутренние дворы. Несколько минут назад какой-то мастер, пришедший на завод, при виде толпы нашел разумным удрать. Другой мастер нагло кричит рабочим своего цеха, столпившимся у входа:
— Ну, ребята, чего ждете?
Еще одна группа оставляет ворота и входит на завод.
Рабочий в надвинутой кепке забрался на забор.
— Товарищи! — пронзительно закричал он. — Сегодня во всем районе никто не работает. Разве можем мы предавать наших товарищей?
Однако поздно. Сирена заглушает его голос.
— Пора! — крикнул какой-то потерявший надежду рабочий, торопясь на завод.
Завыли моторы. И «Сикол», крупнейший в округе завод, где была самая лучшая партийная ячейка, завод, от которого зависела забастовка на других предприятиях, начал работу.
