Шерли Грау - Кондор улетает
— Анна, — сказала она. — Я не собираюсь выходить замуж.
Прелестные, чуть подкрашенные губы Анны плотно сомкнулись.
— Какую фамилию будет носить ребенок?
— Ну-у… — Маргарет задумалась. Всплеск хвоста, внезапный рывок, крохотная частица плоти — и столько хлопот. — Может быть, папину. Ему это понравится.
— Ты думаешь?
Маргарет расхохоталась.
— Анна, перестала бы ты изображать безупречную хозяйку дома, идеальную мать, Пресвятую Деву и прочее и прочее! — Возможно, подумала Маргарет, она так долго в них воплощалась, что и совсем перевоплотилась. — Неужели ты еще не заметила? Папа считает, что я прелесть.
Беременность вызвала у нее прилив бешеной деятельности. Она жила наперегонки с младенцем, она состязалась с неуклонным округлением своего живота. С упрямой настойчивостью она осматривала дома и участки, подыскивала подрядчиков и архитекторов. И не находила ничего. Пока однажды утром на первой странице газеты…
— Папа, Джек Мэроней покончил с собой.
Он кивнул:
— Из дробовика в ванной.
Она поморщилась.
— Наверное, он решил, что ванную будет легче привести в порядок.
Самоубийства его забавляют, решила Маргарет. Есть в них что-то необычное, нелепое, глупое.
— Нам придется совсем ее разобрать, — сказала Маргарет.
— Думаешь купить его дом?
— Это хороший дом. А кто душеприказчики?
— Его же еще и в гроб толком не уложили.
— Приценись.
— До похорон?
— Им, наверное, не терпится избавиться от этого дома. Ведь папочка размазан по всем стенам.
— Маргарет Мэри, — сказал Старик, — у тебя гнусное чувство юмора.
— Точно такое же, как у тебя.
— Ты правда хочешь этот дом?
— Мне казалось, что мы договорились. — Она хлопнула газетой по столу. — Ссориться из-за денег мы больше не будем.
Старик удивился:
— Разве такие вещи говорят дряхлеющим отцам?
Она внимательно на него поглядела.
— Знаешь, папа, — сказала она, — если бы ты покончил с собой, мне было бы очень скверно.
— Эта мысль остановит мой палец на спусковом крючке.
— Ну, ради бога! — Она нетерпеливо вскочила. — Купи мне этот дом, только и всего.
Он купил этот дом еще до конца месяца. Маргарет — ее живот становился все больше и больше — не давала покоя архитектору и подрядчикам.
— Я хочу, чтобы он был закончен до рождения малыша, — заявляла она.
— Право же, — сказала Анна (они вместе отправились посмотреть незаконченный дом), — это невозможно.
— Надо добавить еще рабочих.
На губах Анны появилась мягкая улыбка.
— Тут и теперь рабочих больше, чем работы. Разве ты не видишь? Они же мешаются друг у друга под ногами.
Маргарет весело ухмыльнулась:
— И правда, как-то похоже на проект помощи безработным. Бедный малыш, придется ему родиться без; крыши над головой.
— Ему?
— Конечно, — сказала Маргарет. — Это мальчик, и его зовут Джошуа. Девочки я не рожу, нет уж. Я на такой промах не способна.
Это был мальчик. Он родился на полу ее спальни. Он лежал на коврике, а рядом извивались осклизлые кольца пуповины. Анна поспешно протерла ему рот и нос.
— Где же этот чертов врач?
Маргарет, все еще стоя на четвереньках между ножкой кровати и стулом, сказала:
— В первый раз слышу, чтобы ты чертыхалась.
— Маргарет, ты не знаешь, пуповину надо обрезать сейчас или подождать последа?
Маргарет закрыла глаза от еще одной, уже более слабой схватки.
— Какой у него жуткий вид.
Под хлопанье дверей явился врач.
— Боже мой, — сказал он. — Боже мой!
Маргарет вытерла пот со лба.
— Вы пропустили все самое интересное.
— Иногда роды бывают стремительными, милая дама.
— Не были они стремительными. Все это продолжалось часов шесть, не меньше.
— Маргарет! — сказала Анна. — О Маргарет, почему ты молчала?
— Хотела проверить, трусиха я или нет.
Доктор в полной растерянности пощупал ей пульс, потом повернулся к младенцу.
Маргарет встала с пола. Господи, у меня внутренности вываливаются. Я вывернута наизнанку, как носок.
Кое-как она добралась до кровати. Ее охватило глубокое утомление и сонливость. Она слышала, как вокруг снуют люди и как по-птичьи чирикнул младенец. Она устало перевернулась, вдавливая в матрац дряблый, растянутый живот.
Был сентябрь 1941 года.
Много лет спустя Маргарит казалось, что все происходило только между 1941 и 1945 годами. Все войны, мировые и личные. Все потери, видимые и невидимые…
Роберт Кайе получил чин морского офицера и отправился в Англию. У Старика случился первый инфаркт и первый инсульт. И это… с Энтони, сыном Анны.
Да, угрюмо думала Маргарет, это были страшные годы.
Энтони
Когда он был совсем маленьким, он думал, что его мать — Дева Мария. Такая, как на картинке, — те же гладко зачесанные назад темные волосы, та же улыбка, то же темно-голубое платье. Он даже был твердо уверен, что раза два видел нимб над ее головой.
Но когда он упомянул об этом, отец засмеялся и сказал со скрытой злостью в голосе:
— Ты слишком рано начала его религиозное воспитание, Анна. Сними-ка мальчишку с диеты поповских книжек, пока он не вообразил себя Иисусом Христом.
— Ребенку это трудно, — сказала мать, как всегда, мягко. — Он только будет сбит с толку.
Но это вовсе не трудно, подумал Энтони. По крайней мере теперь. Отец все объяснил.
Энтони казалось, что существуют два мира: когда отец дома и когда его нет. Когда его не было, на дом словно ложился полог тишины, какой-то невидимый колпак. Все упорно улыбались, двигались медленно, были ласковыми, заботливыми, серьезными. И конечно, все любили его. И мать, и няньки — все они очень его любили. Даже тетя Маргарет, когда она приезжала, говорила медленно, а ее малыш плакал как будто тише, чем всегда.
Когда появлялся отец, в доме поднимался шум, начинались споры. Слуги бегали во всю прыть, дом жужжал и гудел. Энтони чувствовал, как внутри у него все дрожит от заразительного возбуждения.
— Эй, Энтони! — кричал по утрам в воскресенье его отец. — Поедешь со мной на яхте?
И они уплывали далеко в озеро, совсем одни. Когда отец решал, что они отошли от берега достаточно далеко, он спускал паруса, и они до вечера тихо покачивались на волнах, почти не двигаясь с места.
Они уходили на яхте каждое воскресенье в любую погоду. Иногда Энтони дрожал от озноба, хотя и был тепло укутан. Иногда он содрогался от страха, потому что вокруг них повсюду в воду били синие молнии и лодка сотрясалась от раскатов грома. Иногда он весь обгорал в белом блеске вокруг.
После одного из таких раскаленных добела воскресений, чинно сидя за ужином, он вдруг почувствовал головокружение, тошноту и не притронулся к еде. Его мать сказала:
— Надеюсь, ты не слишком перегрелся, Энтони?
— Ничего с ним не случилось, — сказал отец.
— Роберт, он такой красный, словно его обварили.
— Ну, так после ужина помажь его каким-нибудь своим кремом. — Отец подмигнул ему между одинаково мерцающими огоньками двух свечей. — Тебе станет легче на душе, а он будет пахнуть лучше.
Неторопливо, рассчитанно, сознавая, что мать смотрит на него, Энтони подмигнул в ответ. Он видел, как лицо отца исчезло и вновь появилось. Он увидел ответную ухмылку, и ему стало хорошо.
Но когда он лег спать, то никак не мог устроиться удобно и все время ворочался — кожа горела, голова разламывалась от боли. Мать принесла ему таблетку аспирина, хотя он ничего не просил. Наверное, она стояла у его двери и прислушивалась к позвякиванию пружин.
— Ты весь горишь.
Она оглядела комнату. Энтони прекрасно знал этот взгляд — взгляд, который пробегал по нему каждое утро перед школой, проверяя, в полном ли порядке его костюм. Он пробегал по каждой комнате в доме, проверяя, как она убрана. Он каждый день пробегал по его отцу, когда тот возвращался домой после работы. Это был ровный, легкий, безличный взгляд.
— Мама… — Он еще не осознал, что скажет, а эти слова уже были произнесены: — Уходя, погаси, пожалуйста, свечу.
Она недоуменно повернулась к нему.
— Вон ту. — Он указал на темный резной мексиканский алтарь, на котором мерцал красный огонек. — Я его больше не хочу.
— Это прелестная старинная вещь.
— Поставь его у себя в спальне, если он тебе нравится. — Отец ни за что этого не потерпит.
— Усни, — сказала мать и вышла.
Он с грохотом протащил стул через комнату и сам задул огонек.
Через неделю он попросил за обедом:
— Мама, сними, пожалуйста, алтарь у меня со стены.
— Снять?
— Это самое мальчик и сказал, — засмеялся отец. — Ему, верно, надоело смотреть на такую безобразную штуку.
