Леонид Гартунг - Зори не гаснут
За дверью кто-то уронил подойник. Загремела жесть. Светлана обернулась, увидела меня.
— Вы?
— Здравствуйте, Света.
Какую-то секунду она была застигнута врасплох. Глаза непроизвольно вспыхнули радостью, губы дрогнули. Ей подумалось, что я пришел к ней. Но в следующее мгновение она поняла, зачем я здесь, порывисто поднялась.
— Вам Надю? Я сейчас позову…
— Не надо.
Она пожала плечами, отошла к окну, отворила его.
— Зачем же вы пришли? — спросила она, подставляя лицо свежему воздуху. — Попрощаться?
— Нет.
— Через два дня я уезжаю. На курсы.
— Это хорошо, — сказал я.
Она быстро обернулась.
— Что именно?
— Что на курсы.
Она заговорила лихорадочно, стремительно, словно боясь, что я не стану слушать ее:
— Вы меня, пожалуйста, забудьте. Прошу вас. Будто никогда не знали. Мне надо все оборвать сразу. Чтоб от прежней жизни ни одной ниточки не осталось. Спасибо вам… Очень помогли вы мне. Но не думайте плохо. — Неожиданно умолкла, провела ладонью по лбу, словно что-то вспоминая. — А вообще вам не понять меня, и разговор этот ни к чему. — Прижимаясь спиной к косяку, Светлана проскользнула в дверь. Она не уходила, а скрывалась от меня.
* * *Сегодня воскресенье. С утра сижу и готовлюсь к лекции «Здоровье и долголетие». Трудно готовиться, когда много материала. Нужно выбрать только самое яркое, самое доходчивое. Схемы и диаграммы обещал мне вычертить Олег. Он тоже засел за подготовку лекции. Взял свою любимую тему о космических полетах.
Иногда отрываюсь от книг и смотрю на улицу.
Ветер кидает в окно крупные хлопья влажного снега. Он тает на стекле, и вниз катятся крупные капли, похожие на слезы. Очень тяжело сидеть одному и вспоминать. На улице опять ветер, раскачиваются телефонные провода. На проволоку опустилась ворона, побалансировала, не смогла усидеть, улетела.
Скоро Первое мая. На воротах медпункта полощется красный флаг. Невеселый у меня будет праздник в этом году.
Неожиданно в комнате появляется Алешка Титов. Я знаю, что он работает за рекой, на острове, откуда нет пути, и все-таки он стоит передо мной в мокрой от снега стеганке, с раскрасневшимся лицом. Он не здоровается, только стаскивает с головы меховую ушанку и, неестественно расширяя глаза, выталкивает слова:
— Ну вот… помогите… Б-б…линов Костя помирает.
— Что с ним? Говори!
— Сильно, ну… плохой. Посинел весь.
— Когда заболел?
— Он давно… но работал, а сейчас г-говорит… конец мне. Дышать нечем. Грудь захватывает.
«Видимо, пневмония», — догадываюсь я.
— Ты как сюда попал?
— По льду. Затор.
— Можно пройти?
— К..а…ак по проспекту.
Беру санитарную сумку, складываю в нее ампулы камфары, пенициллин, норсульфазол. Выходим на улицу. Алеша двигается впереди, пряча от ледяного ветра кисти рук в мелкие карманы стеганки.
Подходя к берегу, Алеша останавливается и, приподняв ухо шапки, прислушивается.
— Однако сорвало затор.
С реки слышится глухое дыхание кого-то огромного, живого.
Выходим на яр. Сильный ветер гонит снег почти параллельно земле. Остров тонет в серой марлевой мгле. Шумят хвоей сосны. Внизу стремительно мчатся огромные льдины. Тесня и поднимая друг друга, они наполняют воздух злым ворчанием, звонким скрежетом и хрустом, таранят берег, выгрызая из него ломти сырой желтой глины.
— Так и есть, — безнадежно качает головой Алешка.
Пробуем закурить. Ветер гасит спички. Скользим по мокрой глинистой тропинке вниз. Приближаемся к воде. Она мутная, вся в грязных клочьях серой пены.
— Пойдем, — киваю Алешке.
Он спрашивает уныло:
— Вы что задумали?
Я сам не знаю. Не разговаривая друг с другом, безнадежно бредем по берегу. Выше по течению берег низкий. Трещат, как от медвежьей поступи, залитые водой тальники. Сквозь них продираются, сопя и шумно вздыхая, сердитые глыбы льда. Перебраться на остров невозможно — это ясно. Любую лодку в несколько минут лед изжует в щепки.
И вдруг вижу: целое ледяное поле наплывает сверху, медленно поворачивается, задевая берег, теснит и вышвыривает на берег мелкие глыбы льда. Останавливаюсь:
— Алешка! Смотри!
Ледяное поле замирает на мгновение, словно сомневаясь, продолжать ли путь, словно приглашая. Каким-то одним взмахом охватываю я множество картин. Они мелькают, как последние кадры оборванной киноленты. Улыбающееся смуглое лицо Кости и нежное, нечаянно вырвавшееся у него — «Аленька», и то же лицо теперь — изможденное, бледное, предсмертное, и еще одно лицо — Зарубина с чернявым, плохо выбритым подбородком, и его простуженный голос: «Совестью зовется»… И глаза Нади — серые, чистые, вопросительные… и почему-то небо с бегущими белыми облаками… и Волга в бурю, когда по стланям плещется вода и волны выбивают весла из рук…
Мне некогда думать — ледяное поле колеблется, подрагивает. Рву с себя, осыпая пуговицы, длинное пальто, кричу Алешке:
— Фуфайку давай!
Он растерянно смотрит.
— Скорее!
Хватаю фуфайку. Уже на бегу сую руки в рукава. Прыгаю на лед.
— Виктор Петрович! — кричит Алешка вслед. — Сумку!
Поле сопит и уходит от берега. Он кидает мне сумку через полосу кипящей, темной воды. Ловлю ее на лету и бегу. Чувствую необычайную ясность и стремительность мыслей, легкость тела и прилив незнакомого, захватывающего сердце оживления. Вспоминая это ощущение позднее, я понял: это было ни с чем не сравнимое счастье борьбы всерьез. Но сейчас я не думаю, что это борьба, а бегу что есть духу по ледяному полю, гремя сапогами по ноздреватому, черствому снегу, наклоняясь вперед навстречу пронзительному, давящему ветру.
Поле обрывается. Прыгаю на соседнюю льдину, и сердце охватывает холод испуга — дальше пути нет. Озираюсь. Кругом плывут мелкие осколки разбитого льда.
Вдали, на середине реки, скрипят и звучно всхрапывают льдины. С левого берега, из Озерок, доносится комариный писк гармошки. Почти рядом ровно бежит островной берег — низкий, незаметно уходящий в воду. На нем ясно виден каждый камешек, каждая галечка. Вон одна пестрая и круглая, как серый цыпленок, и рядом с ней кусок льда голубоватолунного цвета, примерзший к берегу, а между ней и мной темная рябая вода, вся иссверленная мелкими водоворотами.
Разбегаюсь и прыгаю насколько могу дальше, держу санитарную сумку над головой. Грудь, руки сразу охватывает тяжелая, как ртуть, вода. Ноги касаются дна, но вода тотчас же валит меня и несет. Плыву недолго, наверно, не более минуты. Не выхожу, а выползаю на берег. Сажусь на камнях, задыхаясь, отплевываясь.
Ветер леденит, жжет. Снег сечет лицо. Снимаю и пытаюсь выжать стеганку. Жму, тискаю, кручу ее, и все-таки она остается увесистой, как кольчуга.
Летом я раза два или три бывал здесь и даже ночевал в той избушке, где живут сейчас трактористы, но пятна белого снега, обнажившиеся кустарники, густеющие сумерки все изменили неузнаваемо. Бреду почти наугад. Неожиданно оказываюсь у какого-то болота, занесенного снегом. Сквозь снег проступает вода, пятнами, как кровь сквозь бинт. Потом натыкаюсь на стога. Усталая мысль — зарыться в сено, отогреться. Опять почему-то выхожу к берегу. Не знаю, сколько времени плутаю по острову. Часы остановились. Неужели замерзну?
Внезапно сквозь тьму пробивается свет. Одна драгоценная капля. Кидаюсь вперед. Спотыкаюсь, падаю. Я у цели! Как это чудесно: и раскрытая настежь дверь, и полоса света, желтым клином рассекающая тьму, и блеск зеркально-гладкого лемеха в ней, и собака у порога — черная дворняга с репьями в курчавой шерсти, и дуновение живого тепла, ударившее мне в лицо.
Жарко раскалена железная печь. Тесную комнату освещает шестивольтовая лампешка, подвешенная к потолку. На железной койке, сдвинувшись на край, лежит Костя. У стола Андрей. Повернул голову, узнал меня, нахмурился. Ребята-прицепщики кидаются ко мне.
— Виктор Петрович! Вы откуда?
Один из них — курносый, рыжеватый, другой — большеглазый, со стриженной под машинку головой, третий — робкий, улыбчивый, остается в стороне.
— Плавом?
— По-всякому пришлось.
Костя беспокойно ворочается, шепчет:
— Вы его ребята…
Не договорив, уронил голову на подушку, надрывно кашляет.
— Мы моментом, — соображает стриженый.
Они стаскивают с меня тяжелую мокрую одежду, кое-где похрустывающую ледком. Одевают в сухую, теплую, припахивающую керосином.
Андрей, ни слова не говоря, ставит передо мной стакан водки. Нет, пить сейчас нельзя.
Состояние Кости тяжелое. Он лежит, полуприкрыв веки. Дышит неровно, порывисто. Пульс учащенный, со слабым наполнением и перебоями. На иссиня-бледном лице выделяется заострившийся нос. Выслушиваю его. Тоны сердца глухие. В обоих легких прослушиваются очаги притупления, влажные хрипы. Пневмония.
