Владислав Артемов - Обнаженная натура
— Да вот хочу буфет немного отреставрировать. Под книги. — нарочито равнодушным тоном пояснил Груздев. — Книг накопилось…
— Причем тут твои книги?!
— Да! — подтвердил и скорняк.
— Что ж мне, ценные книги на полу прикажете держать? — удивился чернокнижник. — Вот перетащу буфет…
— Что значит «перетащу»? — Кузьма Захарьевич схватился рукою за резную дубовую стойку.
— Да! — взялся с другой стороны и скорняк.
— Мне Романовы сразу отдавали, — отвернулся Груздев и стал снова копаться в коробочке с шурупами. — Я им говорю, потом когда-нибудь, со временем перетащу.
— Что-то не слыхал я такого разговора, — засомневался скорняк.
— Не прилюдно было, — пояснил чернокнижник. — В частной беседе.
— Что-то не помню я такой частной беседы.
— Теперь докажи поди, — сказал Кузьма Захарьевич. — За давностью лет…
— Мне Романовы еще раньше предлагали, — заявил скорняк. — Еще когда он у них в комнате возле печки стоял.
— Во-первых, не возле печки, — ровным голосом возразил Груздев. — Это раз…
— Во-первых, именно возле печки, слева он стоял, — не отступал Василий Фомич.
— Во-первых, он стоял у окна, — чернокнижник все так же сосредоточенно рылся в шурупах. — Во-вторых…
— Во-вторых, у окна он стоял до этого. А перед тем как выбрасывать и отдавать мне, они держали его возле печки, — уточнил скорняк. — Я еще говорю им, не надо держать возле печки, поведет… Дуб капризный матерьял.
— Это неважно, — спокойно ответил чернокнижник, найдя шуруп подходящей длины. — Важно, что вещь отдана мне законными владельцами.
— Вещь не завещана! — громко объявил полковник и поморщился от некстати сложившегося каламбура. — По крайней мере, я не видел нотариального подтверждения.
— Что ж вы мне на слово не верите? — Груздев поднялся с четверенек и укоризненно поглядел на соперников.
— Кто ж нынче на слово верит? — удивился Кузьма Захарович. — Это ты можешь Пашке Родионову лапшу на уши вешать… Извините, конечно, Павел.
— Да! — присоединился к полковнику Василий Фомич.
Как всегда бывает при дележке собственности, участники, может быть, бессознательно примыкают к большинству, или к большей силе, чтобы сразить силу помельче. Как только сила помельче бывает сметена и уничтожена, большая сила немедленно делится на две части и все начинается сызнова.
— Что ты-то «дакаешь»? — обрушился на скорняка Кузьма Захарьевич. — Хрен ты у меня этот буфет увидишь. Самозванец…
— Суд рассудит, — уверенным голосом сказал скорняк. — Суд рассудит по справедливости.
Кузьма Захарьевич замолчал, круто развернулся и пошагал прочь. Скорняк так же решительно отправился к себе.
— Ничего, повоюем! — погрозил полковник, заворачивая за угол, и вслед за тем глухо стукнула его дверь.
Тотчас хлопнула и еще одна дверь, то заперся у себя и Василий Фомич.
— Они повоюют… — ворчал Груздев, сворачивая работы. — Лапотники чертовы. Всегда воевали, как быдло. Навалятся толпой на рыцаря, стащут с коня да лаптями своими и затопчут. И все победы их такие, паскудные… — удаляясь в свою комнату, бормотал он.
Отправился к себе и Родионов.
Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…
Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.
Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.
Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.
Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.
Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.
Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.
Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…
В дверь поскреблась Наденька.
— Не заперто! — крикнул Павел. — Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.
— Жабу старухину кормили? — спросила Надя. — Опять, небось, забыли…
— Пол-батона скормил, — сказал Павел. — Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…
— Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…
— По-твоему, моя лягушка не умеет? — серьезно сказал Родионов. — Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…
— У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?
Родионов задумался, вздохнул и сказал:
— Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось — Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя — Надежда!
— Хорошее у вас имя, — возразила девочка. — У меня тетя есть. Тетя Паша.
— Вот видишь, — огорчился Родионов. — Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…
— Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?
— Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.
— Ну и куда же они пошли?
— Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.
— С обалдуем?
— Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. «Взялся — ходи». Как будто они сами не знают…
— Кто выиграл?
— Пат. Ничья…
— А когда она ему надоест, что он с ней сделает? — спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.
— Укокошит как-нибудь, — сказал Родионов, закрывая папку. — У нас, Надюша, это просто делается.
— Отравит?
— Ну что ты! Травят постылых старых мужей. У меня все по-другому. Сунет под машину, и — прощай, милый друг!..
— Пихнет, что ли? Из-за шахмат?
— Зачем пихать… Он же человек неплохой, герой-то… Сама как-нибудь задумается, зазевается, а тут сырой асфальт. Мгновенная красивая смерть. Прощальный взмах руки. Одинокая, слетевшая с ноги туфелька… Читатель растрогается, уронит слезу, а нам того и надо…
— Красивая смерть — это когда молния убивает, — посоветовала Надя. — А вообще-то плохая у вас профессия. Губите девушек…
— В расцвете лет, Надя, в самом расцвете… Как-то же надо на жизнь зарабатывать, милая. Я по-другому не умею. Читатель плачет, а мне — смех!
— А он кто у вас? Герой-то… Тоже повесть пишет?
— Да, — сказал Родионов. — Почему бы нет? Он влюблен в свою девушку, играет с ней в шахматы, злится на глупого обалдуя… А потом по-вечерам пишет свою повесть о любви…
— А в его повести герой тоже влюблен и тоже пишет повесть о любви!
— В которой главный герой тоже пишет повесть о любви, — подхватил Павел.
— Ох, лихо как получается! — восхитилась Надя и глаза ее заблестели. — Матрешка такая! И у всех у них одна и та же повесть…
— Одна и та же, Наденька.
— Нет. У вас профессия ничего, — передумала Надя. — Когда напишете, дайте почитать, ладно?..
— Ты же маленькая еще, не поймешь многого. И потом, я ведь на взрослых рассчитываю…
— Книгу надо писать так, чтобы ее могли читать дети! — резко перебила его Надежда.
— Дети, дети… — пробормотал Павел и задумался, пораженный убедительной простотой слов Надежды. Вспомнился недавний разговор с Ольгой, жаркий, ничем не закончившийся спор о соотношении свободы и меры в творчестве. «Читаешь, читаешь, эту твою классику, — с досадой обронила тогда Ольга, — и не знаешь, чем же они занимались в постели, все эти твои благородные девицы… Такое чувство, что лежали, как доски и отворачивали лицо в сторону…» И горячо вступившийся за классику Родионов как-то быстро увял, не найдя нужных, а главное, живых слов, сбился на скучную бессильную дидактику. «Ты говоришь, как завуч…» — перебила его Ольга и он замолчал.
