Виктория Райхер - Йошкин дом
Обычно Дорочка спала до трех часов дня, в три вставала. Неторопливо завтракала булочками и какао, позже — кофе, мама ставила всё на стол и сама садилась рядом, провожая движением горла каждый глоток. После завтрака Дорочка выходила на улицу Руставели, и гуляла по ней, проходя до конца улицы в одну сторону, а потом, тоже до конца — в другую. Возвращалась домой слушать радио — радио она любила. Послушав, опять что—то кушала, и опять шла на улицу Руставели, сидеть на лавочке. Сидеть на теплой лавочке прямо под окнами собственного дома Дорочке не надоедало никогда — она шла домой только тогда, когда её обеспокоенная мама выходила на балкон и звала. Дорочка, звала мама, Дорочка, обед! На обед была обязательно курица, обязательно фрукты, обязательно витамины, Дорочка, тебе вкусно, родная? После обеда Дорочка сразу шла спать, и спала до утра, которое наступало у неё, как обычно, в три часа дня.
Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, во множестве росшие недалеко от улицы Руставели, ничего—то она не делает, ничего—то от неё не требуется, ничего ей не надо. Хорошо. Нет, конечно, была в какой—то невнятный момент какая—то школа, и даже несколько каких—то лет в ней Дорочка проучилась, может, и неплохо проучилась, кто знает, кто ж следил. Главное, что школа в какой—то момент закончилась, сколько там той школы, а потом началось то, что продолжалось потом без конца: подъем в три, завтрак, прогулка по улице Руставели, радио, лавочка, обед, сон. Хорошо этой Дорочке, вздыхали двоюродные братья, поступавшие в институты, женившиеся, работавшие, маявшиеся, хорошо ей, бывает же, везёт же, да.
А Дорочке и правда было хорошо. Она не была слабоумной или неразвитой, она не страдала болезнями или расстройствами, она просто жила с теми, кто любил её больше жизни, и делала то, что ей нравилось. Ей нравилось спать, гулять (неподолгу), слушать радио и сидеть на лавочке. Нравился теплый климат вокруг, нравились люди, жившие с ней, нравилось жить так, как жила. Нравилось трогать дерево, теплое от солнца, и шерсть, горячую от тела, проводить пальцами по меху и по шелку, касаться ладонью гладкого стекла и прохладного фарфора. Нравилось слушать музыку, слушать слова, смотреть, как ветер шевелит листьями с дырками из солнца, чувствовать, как тот же ветер шевелит волосы на голове. Кончики волос загибаются вверх, вьются. Кончик носа загибается вниз: фамильное. Листья на солнце шуршат, лавочка теплая и шершавая, ладоням приятно. Радио из окна говорит о чем—то своём, и мама зовет обедать. Хорошо.
Другие люди Дорочку не занимали: она их не замечала. Замечала родителей, всегда улыбчивых, всегда счастливых своей долей — угождать ей и жить для неё. Улыбалась им в ответ и делала их еще счастливее, не думая об этом. Замечала ткани, обвивавшие мамино тело, мех, лежащий на кровати, птиц, поющих среди листьев и солнца. Замечала братьев, когда они к ней приходили, но братья были странные, они бегали и шумели, не хотели сидеть на лавочке и слушать радио, от братьев Дорочка быстро уставала, и шла спать. Когда ей рассказывали о чем—то печальном или тяжелом, она как бы слушала, но как бы и нет, щуря длинные ресницы и глядя в пустоту. Потом сразу уставала, и сразу шла спать. «Дорочка — очень нежная девочка», говорила мама, и не исключено, что была права.
Так продолжалось сорок лет. Дорочка незаметно выросла, но особо не изменилась — она не толстела и не седела, она все так же вставала в три часа дня и все так же любила слушать радио, она привычно водила ладонью по теплой скамейке, щурилась сквозь золотые от солнца ресницы и думала о чем—то своём. Но родители забеспокоились, старея: они понимали, что их век подходит к концу, а их нежной Дорочке нужен человек, который сможет и дальше нести её по жизни, не давая ступить маленькой ножкой в земельную грязь. Дорочке нужно замуж.
Замуж нашелся быстро, через знакомых: Лёшик. Лёшику было шестьдесят пять, он жил в Сухуми, был бездетным вдовцом и по совместительству — известным антикваром. Лёшик был невысок и сух, говорил мало и тихо, и прекрасно понимал, что такое сокровище, как Дорочка, нужно носить на руках, защищая от всего. Лёшик женился и увез Дорочку к себе в Сухуми.
Жизнь в огромном доме, полном антикварного фарфора, старинного серебра и картин маслом прошлого века, мало чем отличалась от жизни на улице Руставели. Дорочка по—прежнему вставала в три часа дня, завтракала и гуляла, по—прежнему слушала радио и по—прежнему мало обращала внимание на всё её не касавшееся. Лешик оказался прекрасным мужем, он с достоинством нёс свою нежную Дорочку по жизни, укрывая от тревог и забот. В доме было заведено, что никакие плохие новости не сообщаются жене, только мужу, и никакие родственники не беспокоили заведенного порядка Дорочкиных дней. Хорошо Дорочке, говорили жены родственников Лёшика, вечно о ней кто—то заботится, вечно о ней кто—то думает, сама и пальцем не пошевелила в жизни, хорошо. Только вряд ли, говорили, она сама это осознаёт, она ж не думает ни о чем, птица какая—то, а не человек, у неё же мозгов, как у канарейки. Разговоры эти носили явный оттенок осуждения, и Дорочка, наверное, расстроилась бы, если бы узнала, но узнать она не могла никак: она просто не слушала ничего, что могло бы её расстроить. Её руки постепенно старели, но не быстро, и кожа на лице была по—прежнему белой и гладкой, потому что очень редко морщила Дорочка лоб. Волосы не седели, нос фамильно горбился под пушистыми в ресницах глазами, красота. Хорошо Дорочке, вот она так и выглядит, говорили жены всех вокруг, хорошо Дорочке, потому что она ничего не делает, хорошо Дорочке, потому что её любят, а за что, собственно? Лёшик над этим не задумывался, он ворочал своими антикварными делами, чтобы его жена могла пить кофе из тончайших лепестков—фарфоров прошлого века, Лёшик делал дела, а потом приходил домой, и дома его ждала немолодая изящная Дорочка, сидевшая безмятежно в старинном кресле и не задававшая никаких вопросов. Лёшик не был философом и не любил рассуждений, но если бы его спросили, счастлив ли он своим браком, он бы ответил — да.
Дорочкино «хорошо» окончилось быстро и разом. От сердечного приступа в один день умер старший её на двадцать пять лет Лёшик, а в Сухуми началась война. Пожилая, да что там, старая уже Дорочка осталась абсолютно одна, без родственников и друзей (у всех хватало своих забот, и никому не было дела до вечно равнодушной ко всем Дорочки), осталась, как и все, без электричества и воды. Надо было на что—то жить, надо было что—то есть, более того — это «есть» надо было где—то готовить, ни газа, ни света, ни воды, ничего.
Жильцы домов выходили на улицы и готовили пищу на огне, на кострах, на печках каких—то, кто как мог. Началась торговля и обмен: это на то, то на это, лишь бы выжить. Черный дым плыл над улицами без огней, и вдобавок сильно похолодало — солнце, игравшее листьями и ресницами над улицей Руставели, над городом Сухуми и над всем на свете, исчезло. Началась зима.
В эти дни никто не задумывался, как она там, Дорочка. Что с ней, с той хрупкой птицей, кто теперь включает ей радио (Господи, какое радио, накормить бы детей), и как же она живёт без того, что любит. А Дорочка, между тем, жила нормально. Она почему—то без малейшей натуги научилась готовить еду на открытом огне, и бодро мешала в каком—то котле какие—то варки. Она быстро сообразила, что даже в создавшейся ситуации оставшийся ей в наследство от Лёшика антиквариат — это немалая ценность, и надо уметь этой ценностью пользоваться. Дорочка огляделась по сторонам, нашла несколько мест, где антиквариатом могли заинтересоваться, и понемногу понесла продавать кусочки от Лёшиковых необъятных запасов. Кусочки, не всё. Не дай Бог.
Даже и за кусочки от того, что скопил за жизнь талантливый Лёшик, давали деньги. Дорочка не спешила обогащаться, она жила на то, что продавала, а ела то, что доставала, и доставала немного, и продавала немного, и как—то себе тихо, но сносно жила. Нет, ну понятно, что все жили так себе, всем было сложно, война, зима, но на этом фоне Дорочка бедствовала не более других. Даже, можно сказать, чуть менее других. Другим было, о ком заботиться, за кого волноваться, другие судорожно искали пропитание и защиту, а Дорочка продавала себе потихоньку штучки какого—то там века, и жила себе, жила. Одинокая, старая, хрупкая Дорочка, не умевшая раньше самостоятельно включить радио, и за одну зиму научившаяся споро торговать антиквариатом и элегантно варить пшено во дворе на костре. Она даже не похудела за эту зиму.
Потом происходит закономерное — зима заканчивается. Немедленно весной Дорочку, старую, одинокую, находит какая—то американская еврейская организация, специально выискивавшая евреев по военному Сухуми, с целью оказания им помощи вплоть до вывоза из страны. Американцы в ужасе, одинокая, старая, хрупкая дама, никакой помощи, никакой, Дорочке предлагают уехать, и действительно, почему бы ей не уехать, Лёшик умер, родители, царствие им небесное, тоже, давно, а друзей у неё и не было никогда, а родственники где они те родственники, война, еды не хватает, ничего не хватает, решено, Дорочка начинает собираться. Собирается. Долго собирается, между прочим, что—то там пакует, что—то везёт, ну никто вокруг не вникает, конечно, война.
