Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)
Но вдруг центрифуга почти остановилась, и бесшумную гармонию нарушил какой-то звук. Теперь уже чувствовалось, что где-то существует невидимое “снаружи” и оттуда доносятся эти гнусавые звуки. Если напрячься, то даже можно рассмотреть неясные белые контуры. Наиболее отчетливым впечатлением от этого вторжения был запах сигарет, едва уловимый, как выяснилось потом, когда Алла уже пришла в себя и говорила со своим врачом, от которой попахивало сигаретным дымом да еще кофе и духами. Во время разговора темный пушок над ее верхней губой был более заметен, чем обычно.
Потом видение исчезло, но теперь существование в этой массе с размытыми контурами было лишено прежней безоблачности. Алле стало страшно, она уже чувствовала, что у нее есть не только эта неопределенно-кристаллическая сущность, но и вполне реальное тело, которое в данный момент ее не слушается, и именно поэтому не удается натянуть на себя покрывало, очертания которого становятся все более четкими. Остатки тепла понемногу исчезали, зато все сильнее укреплялся в своих позициях холод, а больше всего пугала беспомощность, неспособность пошевелиться и страх, что так будет всегда и придется провести неизвестно сколько времени в этой мрачной комнате с окнами, до половины закрашенными белым, терпеть этот холод и чувствовать только то, по каким сложным траекториям передвигаются кубоподобные молекулы твоего собственного тела.
Когда она сказала обо всем Зенону, ничего не объясняя и не вдаваясь в детали, просто сообщила факт, он промолчал. А в глазах у него снова появилось то самое чужое и враждебное чувство, которое уже один раз напугало ее, и Алла ощутила внезапное, хотя, как выяснилось после, всего лишь временное облегчение, что-то похожее на убежденность в правильности сделанного. Но эта убежденность быстро прошла, зато начал регулярно сниться один и тот же сон. Восстановить подробности этого сна ей ни разу не удалось: он состоял из одних лишь ощущений, главным из которых был страх. Паника, похожая на ту, что охватывает в толпе, которая вдруг срывается с места и непонятно зачем куда-то бежит, страх перед чем-то неизвестным, чего ждешь и боишься не потому, что оно плохое, а потому, что не знаешь, нужно ли этого бояться. Время от времени этот сон разнообразили сороконожки, похожие на кубики молекул, которые выглядели угрожающе и ползли не куда-то далеко, в непрозрачную белую кристалличность, а, наоборот, выползали из нее и угрожающе надвигались, непропорционально увеличиваясь в размере с каждым следующим шагом. Но хуже всего было возвращение во сне этого ощущения слитности с чем-то большим и лишенным формы, ощущения расплавленности, которое жгло или морозило и вонзало мелкие болезненные жала прямо в мозг, как будто не могло отыскать впаянных в монолит других частей тела.
Возможно, когда-то тогда и появилась первая из тех незаметных микротрещин, которые постепенно накапливаются на мышечной ткани супружеских отношений и потом проявляются так неожиданно. Однажды он признался ей, что уже не чувствует себя влюбленным и отсутствие этого чувства очень его огорчает. После того разговора, который постепенно перешел в бурное выяснение отношений, она ощутила, что его равнодушие что-то в ней всколыхнуло, а его признание всколыхнуло что-то в нем, и все снова наладилось. Она даже снова начала просыпаться ночью от желания прижаться к его теплой спине и услышать неразборчивое сонное бормотание. Но с тех пор эта мысль не давала ей покоя, потому что на самом деле он только высказал (он всегда лучше ладил со словами, чем она) то, что она также ощущала. И это не раздражало ее, не возмущало, а просто огорчало. Спокойно огорчало, могла бы добавить она, но этого спокойствия она боялась больше всего, поэтому не добавила.
Именно тогда они решили, что ему нужно научиться танцевать. В детстве он также занимался танцами, но не бальными, а народными, и считал себя неплохим партнером. Алла на тот момент оставила профессиональные танцы, так и не найдя партнера на замену, и зарабатывала на жизнь уроками танца. Они решили, что будет романтично, если он каждый вечер будет приходить к ней в танцкласс и они будут вальсировать вдвоем в приглушенном свете уличного фонаря, который стоял прямо за окном и полосами освещал комнату с зеркалами.
Это было и правда романтично, несколько раз они даже занимались любовью прямо на грязном полу со стертым лаком и специфическим запахом припудренного пота и испарившихся духов под слоем пыли, царящей во всех гримерках и танцклассах. Единственное, что у них совсем не получалось, — это танцы. Она была невероятно терпелива и старалась не задеть его самолюбия неосторожным замечанием. Но уже после нескольких занятий им обоим стало ясно, что танцевать в паре они не могут. Что-то срабатывало, точнее — не срабатывало, как выключатель на стене, когда они становились в шестую позицию, с которой начинается большинство классических бальных танцев, и внимательно слушали музыку, отсчитывая мысленно до трех, если это был какой-нибудь вальс, или до восьми, когда дело доходило до танго.
Чем больше взаимной толерантности и терпимости они проявляли, тем хуже все становилось. Они чувствовали себя как деревянные марионетки, которых кто-то наверху дергает рассеянно за ниточки, думая при этом совершенно о другом. Их движения казались обоим неуклюжими и лишенными смысла. И хуже всего, что это трудно было объяснить, так как танцевали они вроде бы правильно, двигаясь в такт музыке и редко сбиваясь. Но каждая его небольшая ошибка ужасно раздражала ее, как будто ей не приходилось целыми днями наблюдать за десятками безнадежных, лишенных слуха и чувства ритма детей и взрослых, которые приходили к ней на уроки и никак не могли понять, что так никогда ничему и не научатся. Они совсем ее не раздражали, наоборот, каждый их маленький успех наполнял ее радостью за свой педагогический талант. А тут, когда Зенон танцевал вполне прилично, только время от времени делал мелкие ошибки, исправить которые не так уж сложно, она еле сдерживала ярость, а он раздражался не меньше, чувствуя ее злость и несправедливость этой злости. Когда она танцевала с другими мужчинами или учениками, то никогда не вспоминала про свет прожекторов, сцену, страх перед быстрым темпом музыки, с которого так страшно сбиться, про подбадривающие улыбки, которыми постоянно обмениваются в паузах между танцами опытные партнеры, чтобы придать себе уверенности. Она не решалась признаться себе, что на самом деле ей не хватает не побед в конкурсах, не цветов и аплодисментов, а напряженной работы, приносящей невидимые неопытному глазу результаты, чувство движения вперед, победы над чем-то в себе самой, чувство, что ты можешь заставить свое тело слушаться и превышать собственные возможности. Все эти танцы были совсем другими и не имели ничего общего с ее прошлым и с тем будущим, которого ее лишили. И только когда ее ноги становились в шестую позицию рядом с ногами Зенона, эти воспоминания накатывали на нее холодными ностальгическими волнами, и она начинала раздражаться из-за каждого его мелкого промаха.
Ему тоже трудно было сосредоточиться на танцах, потому что мешала ее напряженность и ее раздражение, которое он чувствовал и не мог объяснить. А вместо того, чтобы внимательно слушать музыку, он почему-то начинал вспоминать, что его рукопись отклонило серьезное издательство и теперь его издадут в серии начинающих, а уважаемые критики, его хорошие знакомые, из вежливости промолчат о его новой книге, как уже промолчали о предыдущих. Почему-то осознание собственной посредственности и того, что ему никогда не стать кем-то выдающимся, приходило к нему только здесь, в танцклассе, когда он чувствовал, как хорошо двигается Алла, как она ловит ритм и как легко ей все это дается. Он никогда не видел ее на сцене, в танце с настоящим партнером, но интуитивно чувствовал, что она лучше многих, что она могла бы далеко пойти и что ей просто не повезло. А ему, наоборот, повезло, у него есть хорошие связи благодаря родителям, и большинство писателей его уровня не издают вообще, тогда как у него выходит книга за книгой, и ему даже удается как-то за счет этого прожить. Осознание такой несправедливости должно было бы вызывать у него сочувствие к жене, но вместо этого он ощущал только, как ее скрытое раздражение передается и ему.
Они никогда не говорили об этом, время от времени давая выход эмоциям в торопливом, эгоцентричном, жестком, почти животном сексе, лишенном ласк и поцелуев. Вся прелюдия сводилась тогда к обмену выразительными взглядами, взыскательными и пристальными, без тени нежности, с одной лишь требовательностью. Впопыхах они раздевались, не помогая друг другу, а потом он резко и болезненно даже для себя входил в нее, в основном сзади, при этом они оба становились на колени, или он наваливался на нее сверху, был торопливым и грубым, старался закончить все как можно быстрее. Он хватал ее за талию или за ягодицы, крепко прижимая к себе, как будто лишая возможности вырваться, держал так крепко, что часто оставлял синяки на коже, а она молча поддавалась, испытывая от этого возбуждение, усиленное осознанием непристойности, почти запрещенности того, что они делают. Если они занимались любовью в танцклассе, он подводил ее к зеркалу, заставляя широко расставить ноги, либо поднять одну ногу вверх, чтоб было видно, как он входит в нее. Тогда он хватал ее руками за груди и больно сжимал их, ожидая, пока она вскрикнет.
