Ричард Фаринья - Если очень долго падать, можно выбраться наверх
— Да отстань ты от меня!
— Ты должен вернуться — ты меня слушаешь?
Он вдруг резко вспыхнул.
— Ага, слушаю. — Затем, после уместной паузы: — Повтори, пожалуйста.
— Вселяйся в булыжники или в артишоки, если тебе так хочется, но ты должен вернуться к себе самому. Источник боли — внутри тебя, это самое главное.
— Источник боли?
— Калвин всю ночь разглядывает картинки с мартышками, ты знаешь об этом, он тебе говорил?
— Ничего себе, но ведь…
— Но ведь, черт возьми, Гноссос, он никогда ничего не найдет, потому что, прости, если я нарушаю вашу солидарность, ты создал его сам!
— Оно приходило за Кристин, а не за мной. Этот чертов демон — ее, не только мой.
— Ты создал его сам, Гноссос, только ты. — По-прежнему не выпуская его голову. — Поэтому он никогда ничего не найдет в своих оккультных компиляциях.
— Зачем ты его опускаешь, что вообще, черт побери, происходит? Ты всегда с ним соглашалась, он ведь, черт побери, твой муж!
— Меня от него тошнит, — призналась она свистящим шепотом, — Он мне до смерти надоел. — Ее рука тащила его руку внутрь сари, в складку, что вдруг распахнулась на ветру. Она провела его ладонью по животу, ниже пупка, вниз, туда, где ей было, о чем говорить.
О, нет, милая дева Мария, я касаюсь ее…
Но почти так же быстро она отпустила его руку и встала. Сари закрылось складками. Гноссос так и сидел в полном лотосе, рука по-дурацки торчала в воздухе.
— Булыжники и кости, значит? — насмешливо спросила Бет. А потом повернулась и пошла по болоту, растворяясь в сырой темноте деревьев.
И пока она не скрылась из виду, Гноссос сидел на мокрой траве, таращился в пространство и не мог шевельнуться. В какой-то миг он почти решился пойти за ней, но не пошел — впрочем, желание вселиться в пчел и рыб тоже сильно поколебалось.
Нелегкое это дело — вставать, затем тащиться по дорогам и полям к дому на авеню Академа. Но опасность растворялась вместе с ночью; демон с удобством, а может, с неудовольствием устроился у себя в пещере — и потом, что еще ему оставалось делать?
Дрожащий и измученный, он подошел к дому и обнаружил на обочине патрульную машину, в которой, уронив голову на руль, спал проктор Джакан. Когда Гноссос в своей набедренной повязке прошаркал по обсаженной цветами дорожке, проктор проснулся, но лишь для того, чтобы записать несколько слов в блокнот, не снизойдя даже до циничного «доброго утра»
Правильно, детка — из-под сонных век. Потом. Но не скоро.
16
Отпечатанное на машинке анонимное письмо ставило под сомнение верность Кристин, но Гноссос все равно сидел, словно поперечный срез поглощенного собой камня, на полу стерильного салона Овуса. Она стояла рядом в летних гольфах серого цвета, вяло переминалась с ноги на ногу и отводила взгляд.
С питмановским блокнотом под рукой, как воплощенное внимание, у кровати сидела сестра Фасс. Хуан Карлос Розенблюм стоял на страже у железной двери и поигрывал опасной бритвой. Хефф ходил по ковру, отмеряя шагами нейтральную зону между Джек и Джуди Ламперс и не подпуская их друг к другу. Декан Магнолия, расположившись на шикарном, обитом красной кожей узком диване, которого раньше здесь не было, вертел в руках куски кальцитового мрамора. Байрон Эгню выразительно смотрел сквозь дымчатые очки на сестру Фасс. В углу бормотал что-то невнятное Джордж Раджаматту, поминутно присасываясь сквозь толстую двойную соломинку к стакану на шестнадцать унций с джином и гранатовым сиропом. Отощавший на двадцать фунтов Фицгор лежал на носилках у стены и ел из баночки мед. И Овус: под идеально подогнанной пижамной курткой от Джона Льютона — рубашка из длинноволокнистого хлопка и галстук из шалли.
Внимание Гноссоса, однако, почти целиком поглотил краснокожий диван, само присутствие которого вызывало весьма неприятные подозрения.
Но до того, как он успел объяснить себе причину, раздался условный стук в дверь, и Розенблюм вытянулся во фрунт, как парламентский пристав. На пороге стоял Дрю Янгблад — в коричневых мокасинах, толстых носках, отглаженных летних брюках и чистой белой рубашке (рукава подтянуты вверх резинками). Он улыбнулся нервным вопрошающим лицам, безмолвным кивком подтвердил, что ожидание не было напрасным, и оторвал от груди еще сырое доказательство — завтрашний номер «Светила». Гранки пахли типографской краской, а сам Янгблад походил на кота, которому удалось добыть ключ от штаб-квартиры канареек.
— Наверное, это лучше всего прочесть Гноссосу.
— Господи, ну конечно. — Ламперс.
Но Паппадопулис лишь надвинул на брови мятую бейсбольную кепку и подтянул колени к подбородку.
— Я пас, мужики. Пусть Хуан Карлос.
Розенблюм отдал честь и уставился на Овуса в ожидании приказа. Секунду спустя он получил его от Кристин, решил, что этого достаточно, стащил с головы десятигаллоновую шляпу, обвел глазами комнату и начал читать, храбро надеясь, что его поймут.
— Заявливание мисс Панхер. Эт ток заголовие.
— Чшто? — переспросил Раджаматту.
— Заявление, — перевел Эгню, отворачиваясь от сестры Фасс и теребя очки, чтобы привлечь ее внимание.
— Эт только заголовие, — повторил Розенблюм.
— Какой еще хер? — немощным голосом поинтересовался с носилок Фицгор.
— Я тут болел.
— Ближе к делу, ребята, — Джек, — иначе проторчим целый день, а нам с Хеффом еще паковаться.
Гноссос разглядывал Кристин с дотошностью микроскопа, и в каждом ее жесте вычитывал беспокойство.
— Под заголовие, — продолжал Розенблюм, — он говорит: «Администрирование двумя тремями голосов одобривало новое предлаживание по квартирам в Кавернвилльсе».
— Чшто?
— «Мы считываем, что присутствование студенток в нарушивание новых правил ведет к петтигу и сношениям». Удовлетворенное бурчание со стороны Магнолии и Овуса.
— Эт конец апсаца. Потом оно говорит…
— C'est assez[46]. — Это бурчит себе под нос не кто-то другой, а Кристин. У Гноссоса отвалилась челюсть.
— Дальше он говорит…
Хефф перестал вышагивать и взглянул на Розенблюма.
— К чему ведет, старик?
— Петтигну и сношениям. Но как я говорю, эт только первый апсац. После него он пишивает…
— Похоже, ты в выигрыше, — сказала Джек, поворачиваясь к Джуди.
— C'est a [47], — добавила Кристин, рассеянно пристукнув пальцами по макушке Гноссоса.
— Эй, вы там, — протестующе воскликнул Розенблюм, — это не все. Он еще говорит…
— Достаточно, Хуан, — Овус. — Читать дальше нет необходимости. — Он теребил платиновую цепочку на шее. — Мисс Панкхерст вопреки своему желанию стала нашим particeps criminis. Что скажешь, Кристин?
— Я ничего не понимаю, — слабый голос Фицгора. — Я был не очень в форме, вы же знаете.
Кристин двинулась через всю комнату за газетой и, закуривая на ходу, поинтересовалась:
— Как же нам вовлечь в конфликт старшекурсников, если у них нет к этому моральных побуждений?
— Семена пропаганды посеяны, — сказал Овус. — По крайней мере ab inito[48]. Но весна — время бунта. В теплую погоду, когда все смотрят на воробьев…
— …мало кто заметит голубку, — закончила Кристин, выпуская колечко дыма.
Гноссоса все сильнее бесила эта конспирация. Сестра Фасс что-то черкала в блокноте. Раджаматту шепотом выбалтывал стене секреты. Фицгор качал головой:
— Для меня это китайская грамота. Кто-нибудь, передайте, пожалуйста, баночку меда.
Сестра Фасс закончила стенографировать и, словно факел, воздела к потолку карандаш,.
— Мы можем быть уверены, — благоговейно произнесла она, смаргивая слезу, — что Бог…
— На нашей стороне, — закончил Хеффаламп, — он видел и не такое.
— Dios mio [49], — подтвердил Розенблюм, быстро перекрестился и поцеловал Святого Христофора.
Из-под одеяла Овус достал трехслойную картонку с прозрачным окошком. Повернул его к Янгбладу, хранившему все это время почтительное молчание. Окошко открывалось на барабан с числами.
— До дня Д, — объявил Овус, переставляя число, — осталось девятнадцать дней.
Хуан Карлос Розенблюм мужественно глотал рыдания, сестра Фасс стенографировала, Эгню следил за ней с неослабевающим желанием.
В хирургической тишине больничного сортира Гноссос варился в собственном эгейском соку. При этом он пытался себя урезонить, поскольку где-то во лбу под самым черепом скреблось подозрение, что кто-то просто решил над ним подшутить. Овус — и это можно понять — обычный Санта-Клаус из Таммани-холл только с подтекающим краником, собирает голоса в политической деревне. Но Кристин, черт, крутится, как вентиль на холодной трубе — можно подумать, проклятая обезьяна укусила ее за жопу. И это вечное шушуканье — как пара голубков.
