Айрис Мердок - О приятных и праведных
Макрейт колол орехи серебряными щипцами.
— Вот, сэр, держите половинку. Они внутри совсем хорошие.
Дьюкейн почувствовал, как ему суют в руку сухой, морщинистый комочек. Он отпрянул назад. Ни при каких обстоятельствах нельзя было разделить с Макрейтом грецкий орех. Это тоже несло в себе определенное значение, Дьюкейн только запамятовал какое.
— Вы покажите мне, что еще стоит посмотреть, — и мы идем назад.
— Особо-то и смотреть нечего, сэр, — сказал, жуя орех, Макрейт. — Свечи шли вот сюда. Сейчас я разложу по местам остальное.
Он выстроил свечи в ряд вдоль задней стороны другого стола, стоящего у белой стены. На столе лежал узкий черный матрас.
— Это сюда, сэр, ложилась девица, — прибавил Макрейт, уважительно понизив голос.
Наведываясь к первому, неосвещенному столу, он стал раскладывать на матрасе различные предметы. Сначала — набор стеклянных, плотно закупоренных, снабженных четкими ярлыками банок, какие часто встретишь на кухне. Дьюкейн проглядел ярлыки: мак, иссоп, чемерица, конопля, подсолнечник, паслен, белена, белладонна. За ними легли черный хлеб и горка орехов. Потом — большой пакет столовой соли, колокольчик с серебряной золоченой ручкой, Библия, потрепанный католический молитвенник, палочки благовоний, продолговатый брусок серебра на подставке, с поперечиной ближе к его подножию, — и тонкий черный хлыст. Колокольчик слабо звякнул в белокожей, с рыжей опушкой руке Макрейта.
Продолговатый предмет из серебра Макрейт поместил в центр стола, за матрасом. Ну конечно, подумал Дьюкейн, — крест Св. Антония, перевернутый крест…
— Это — для пяти наших чувств, мне так разъяснил мистер Радичи. Соль — для вкуса, огонь — для зрения, колокольчик — для слуха, благовония — для обоняния, а вот это — для осязания.
Макрейт положил хлыст перед крестом.
Дьюкейн невольно содрогнулся.
— А еще есть вон чего, — продолжал Макрейт.
Язычки пламени отвесили реверанс веянию воздуха, отвлекая внимание Дьюкейна от хлыста.
Макрейт, вдвое увеличась в размерах, то ли сражался с чем-то, то ли пустился в пляс, воздев руки над головой, — непомерная тень, отброшенная им, корячилась на кирпичной стене. Наконец, с тяжелым шлепком, одеяние улеглось должным образом, и Макрейт, скаля зубы, выставил его для обозрения. Он оказался облачен в просторную ризу желтого шелка, расшитую черными сосновыми шишками. Макрейт манерным движением повернулся на каблуках. Рукава и брюки темного его костюма, высовываясь из-под изысканной ризы, порождали ощущение непристойности. Одеяние приходилось ему не впору: Радичи был мужчина крупный.
— А это — последнее дополнение к наряду.
Макрейт держал в руках высокий, негнущийся, расшитый головной убор, похожий на митру, собираясь водрузить его себе на голову Дьюкейн проворно выхватил у него митру:
— Разоблачайтесь!
— Шикарная штука, правда?
— Снимайте ее!
Макрейт нехотя высвободился из ризы. Стаскивая ее через голову, спросил:
— Можно я кое-что, сэр, из этого возьму себе, как по-вашему?
— Что значит «возьму»?..
— На память, так сказать. Ту, например, как ее, — допустим, чашу? Как вы думаете?
— Конечно нет! — сказал Дьюкейн. — Эти вещи достанутся наследникам мистера Радичи. Полиция ими распорядится. Посторонитесь-ка, я хочу еще оглядеться. — Он взял одну из свечей. — Чем здесь так противно пахнет?
— Это птички, надо полагать.
— Птички?
— Ну да, — сказал Макрейт. — Голуби, бедолаги. Вот, гляньте!
Он указал в темноту под еще одним столом, на другой стороне комнаты.
Дьюкейн опустил свечу и увидел там что-то похожее на большую клетку. Оказалось, что это и вправду клетка, грубо слаженная из паковочного ящика и нескольких прутьев проволоки. Внутри Дьюкейн, наклонясь, разглядел расправленное сизое крыло. Потом увидел в углу кучку гладких округлых серо-голубых тушек. Перья еще отливали глянцем.
— Теперь-то уж передохли, само собой, — заметил Макрейт не без удовлетворения. — Мистеру Радичи они требовались живые.
Рука его потянулась потрогать клетку, почти любовным движением. Запястье, оплетенное сетью золотистых волосков, вылезло далеко из пиджачного рукава.
— То есть вы хотите сказать…
— Он убивал их во время обряда, не знаю уж, как и почему. Кровищи оставлял — страшное дело! Уйму времени потом ухлопаешь, покамест уберешься. Он, знаете, строг был насчет чистоты.
— Где же вы доставали их?
— Ловил на Трафальгарской площади. Пара пустяков, если прийти спозаранку. Зимой, правда, труднее. Но при тумане одного или двух обычно все-таки поймаешь, засунешь под пальтишко — и ходу.
— И вы держали их здесь?
— Каких — здесь, каких — дома, покуда не понадобятся. Кормил их, понятно, только они по большей части спали. Видимо, не хватало света. Вот этих запустил сюда, когда оно все приключилось — с мистером Радичи, стало быть.
Дьюкейн отвернулся от вороха обмягших тушек.
— Вам не пришло в голову спуститься сюда и выпустить их?
На лице Макрейта отобразилось удивление.
— Еще чего! Такого и в мыслях не было. Кому охота ходить сюда лишний раз! Тут мистер Радичи помер, а я стану беспокоиться из-за каких-то голубей…
Дьюкейн встряхнулся. Руку ему все сильнее оттягивал книзу тяжелый подсвечник. Подсвечник качнулся вперед, закапав запястье и пиджачный рукав горячим свечным салом. К Дьюкейну вдруг подступила слабость; только сейчас до него дошло, что с той минуты, как он ступил в эту комнату, его все больше одолевали вялость и сонливость. Непреодолимо тянуло смахнуть с матраса разложенные на нем предметы и растянуться там самому. Первый раз подумалось о том, как проветривается это помещение. Все ощутимее становилось нечем дышать. Дьюкейн сделал глубокий вдох и надрывно закашлялся от тошнотворного смрада.
— Вонища, да? — Макрейт, все еще стоя на одном колене перед клеткой, наблюдал за ним. — Но это, знаете, не только птички. Это он.
— Кто — он?
— Ну, мистер Эр. От него же ужас как воняло! Вы разве не замечали?
Дьюкейн и в самом деле замечал, что от Радичи неприятно пахнет. Один раз слышал, как на этот счет прохаживались служащие в министерстве.
— Так, — если мы покончили с осмотром, то, пожалуй, пора уходить.
Дьюкейн опять шагнул к алтарю. Золотистая риза с черными сосновыми шишками была брошена на конец матраса. Поднеся свечу ближе, Дьюкейн увидел, что облачение разорвано и запачкано; на краю одного крыла ризы темнело неправильной формы бурое пятно.
— Или еще осталось что-нибудь?
— Вы все видели, сэр. Глядите, здесь больше ничего нет. Кроме этих жестянок, но в них — только спички, да сигареты остались после мистера Эр, царствие ему небесное. И под столами ничего, одни лишь все те же голуби. Хотя, смотрите, сэр, смотрите сами.
Дьюкейн прошелся со свечой вдоль стен комнаты и остановился напротив Макрейта, стоящего теперь спиной к кресту Св. Антония, зорко следя за Дьюкейном. Дьюкейн заметил, что он взял хлыст и поигрывает им, теребя пальцем левой руки заостренный кончик рукоятки. В пустых глазах Макрейта не отражалось ничего, кроме сплошной водянистой голубизны.
Убожество всего этого — вот что поражает, думал Дьюкейн. Оно убого, это зло, потайное, невзрачное: пыльная паутина, пятно засохшей крови на одеянии, кучка дохлых птиц в паковочном ящике… То, чего столь усердно добивался Радичи, что он манил к себе, что овевало его своим дыханием, омывало его, этот дух разложения, распада — все оно было лишено великолепия и мощи. Хилые, второсортные силы, неряшливые и неприглядные… Но разве такое зло не способно погубить человека, разве не хватит этой тьмы на то, чтобы умертвить его душу? Оно во мне, думал Дьюкейн, глядя сквозь водянистые, пустые, навыкате глаза Макрейта. Зло — во мне. Есть демоны и злые силы вне нас. С ними затеял игры Радичи, но это — карликовая мелочь. Большое, истинное зло — внутри меня. Это я есмь Люцифер… С этой мыслью в нем поднялась и прилила к сердцу мгла, как дуновение свежего воздуха. Не такой ли прилив черного блаженства испытывал Радичи, стоя пред перевернутым крестом и возложив потир на живот обнаженной девицы?
— Что с вами, сэр?
— Ничего, — сказал Дьюкейн. Он поставил подсвечник на ближайший стол. — Мне немного не по себе. Воздуху не хватает.
— Присядьте на минутку, сэр. Вот вам табурет.
— Нет-нет, не надо. Что это за странные знаки на стене у вас за спиной?
— Да так, сэр, обычные дела. Солдатики развлекались, надо думать.
Дьюкейн нагнулся поверх матраса, разглядывая белую стенку. Стена была из побеленного кирпича, а впечатление, что она оклеена бумагой, создавал густой слой граффити, покрывающий ее от пола до потолка. Обычным ремаркам и посланиям сопутствовали там и сям даты, все — военного времени. В разнообразном контексте присутствовали изображения мужского члена. Расписанная подобным образом стена позади креста являла собою задник, вносящий в обстановку неожиданно дружественную, человечную, почти что добрую нотку.
