Изабель Фонсека - Привязанность
Джин испытывала подъем из-за беспокойной праздности и обнаружившейся возможности дружбы с сестрой, почти не смея уже помыслить о шансе увидеть Ларри, причем в безопасности, обеспечиваемой семейным сбором.
Они позвонили Дугу, а тот связался с Ларри: об обеде договорились. А потом Мэрианн, выглядевшая совсем не по-матерински в своих тесных линялых клешах, начала хихикать. Джин понимала, что отчасти это порождалось нервным напряжением из-за тревоги о папе, но все же думала, уж не завела ли ее обычно мрачная сестра романа — как еще объяснить эту перемену настроения, очертаний и стиля, эту эльфову прическу, эти радующие глаз брюки в обтяжку, с талией ниже пояса?
— Что такое?
— Сама не знаю, почему об этом думаю, — ответила Мэрианн, ожидая дальнейших умоляющих расспросов.
— Валяй, рассказывай — что это тебя так рассмешило?
— Ну, помнишь тот вибратор, который ты заставила меня украсть?
— И что?
Джин не заставляла ее что-либо красть, хотя было бы правдой сказать, что она поощряла ее к этому. Для доступа в один из клубов, в которые ходила Джин, она, ко всему прочему, потребовала, чтобы Мэрианн «достала» журнал «Плэйбой», а затем сунула его в карман плаща Дезмонда, швейцара. И однажды, да, в безумном приступе властности, она поставила условием еще и вибратор. Когда же Мэрианн непостижимым образом предоставила ей эту штуковину — из пластика цвета слоновой кости и с фут длиной, — то Джин выказала раздражение этакой мачехи. Она не примет этот «инструмент для массажа» — так четко значилось на упаковке, на что она и указала, — и это стало их последним совместным походом в клуб.
— Знаешь — в тот раз, когда ты отказалась признать мой самый сказочный подвиг? Что ж, ты была права. В каком-то смысле.
— Как это понимать — я была права? — Джин действительно хотела это узнать.
— Я его не крала.
— Что? Но я ведь помню. Как сейчас. Он был примерно такой длины.
Джин распростерла напряженные руки, разведя их между собой на ярд. И вскоре они зашлись в конвульсиях — от напряжения, ужаса и ностальгии, прерывисто хватая ртами воздух, они хохотали, и Мэрианн время от времени издавала что-то вроде хрюканья, охваченная новым приступом пронзительного смеха. Нет, точно, у нее роман, подумала Джин, приходя в себя. А эти новые трели по нраву ее любовнику — они, вероятно, являются эхом его собственного смеха. Другие курящие глядели на них и улыбались: на больничной лестнице подобное расположение духа обычным отнюдь не было.
— Нет, я его не крала. Ты разве никогда не замечала, что их держали на стене за прилавком, вместе с этими презервативами с закрученной по спирали дугой, гофрированными, со вкусом шоколада, — таких теперь не увидишь.
— Слушай, а ведь ты права. Странно, что их не осталось, а?
Мэрианн сражалась со смехом, чтобы продолжить свой рассказ.
— Я его купила! — сказала она с торжеством в голосе.
— В самом деле?
— Да — я сказала тому чуваку, помнишь того старикана из лавки Дрейка, ну, того, с моржовыми усищами?
— Конечно. Мистер Дрейк.
— В общем, я сказала, что это для моего отца.
Обе сестры взвизгнули.
— Сказала мистеру Дрейку, что у папы разболелась спина из-за тенниса и что ему нужен инструмент для массажа.
— Поверить не могу, чтобы тебе хватило наглости на этакое, — сказала Джин, успокаиваясь из-за восхищения и припоминая трезвый, под стать дедовскому, облик мистера Дрейка. — Что он сказал?
— Глазел на меня целую вечность, как будто не знал, что делать, а потом наконец повернулся, снял его со стены и протянул мне. Сказал… что он не подлежит рефинансированию.
У обеих, поскольку пытались сохранить самообладание, стали вырываться сдавленные фырки.
— Так что же ты все-таки сделала с этой штуковиной?
— Ну, попыталась ее использовать, конечно. Или попыталась попытаться, я тогда так боялась, что Глэдис или мама найдут ее, если я ее где-нибудь брошу. В бельевой — я сунула ее в чью-то корзину. И, представь себе… — Она снова сделала паузу, а глаза у нее меж тем обратились в наполненные смешливыми слезами щелочки. — Оказалось, это была бельевая корзина миссис Вайдерманн!
Они от души захлопали себя по коленям при мысли о том, как эта их вдовая соседка с ее строгими стульями с подбивкой на ножках, чтобы не скользили по полу (девчонки иногда туда ходили, чтобы полакомиться маковыми булочками миссис Вайдерманн), обнаруживает такую штуковину среди своих свежевыстиранных салфеточек.
На мгновение Джин подумала, не признаться ли ей Мэрианн о том, что у нее случилось с Дэном, — смехотворный позыв. А не рассказать ли ей о романе Билла? Нет, здесь, у входа в больницу, где он лежит, это было бы непристойно. Джин подумала, что ее сестру, пусть даже и взрослую, подобное известие покоробит. Но в стремлении стать ей ближе, как-то ознаменовать ту драму, через которую все они пробирались, она отважилась на интимный вопрос.
— Ты можешь представить, что у тебя роман на стороне?
— Господи, ни за что, — последовал автоматический ответ. Мэрианн была благословлена полной определенностью, у нее для всего имелся план, и Джин в кои-то веки воздержалась от насмешек. Мэрианн была восхитительна — и права. — Подумать только, предавать собственную семью ради какого-то мерзкого кувыркания в сене, — однако же только и слышишь о тех, кто занимается подобными делишками. Это жалко. Так себя вести могут только тупицы. Не говоря уже о том, что это вообще дурно, гнусно и мерзко. Нет, я думаю, что единственным выходом могла бы послужить палочка миссис Вайдерманн.
Джин, начинавшая уставать от всего этого, увидела Филлис, которая стояла ступенькой выше. Ни одна из сестер не заметила, как та подошла.
— Так и знала, что найду вас обеих здесь, — что за смех? Что это вы говорили о миссис Вайдерманн? — спросила Филлис, осторожно радуясь этой новой и публичной непринужденностью между сестрами. — Умерла в прошлом году, знаете ли. Восьмидесяти двух лет. В «Times» был довольно-таки объемистый некролог. Там говорилось, что она осталась в живых после концлагеря, не вспомню, которого. Потеряла всю семью. В шестнадцать лет приплыла сюда одна-одинешенька, не зная ни слова по-английски, не имея ни одной родной души на целом свете, и получила работу в Саксе[82]… Мистер Вайдерманн был директором крупного универмага. А мы, подумать только, все эти годы не имели обо всем этом ни малейшего понятия. Ваш отец спит, — сказала Филлис с самой малой толикой упрека. — И что же, могу я спросить, так вас развеселило?
— Слушай, мама, у нас есть план, — сказала Джин.
— Да, — встряла Мэрианн, — и ты тоже идешь с нами. На обед с Ларри Мондом.
— Господи, так он в городе? — спросила Филлис. — И не припомню, когда я в последний раз видела Ларри. Во плоти, так сказать. Это было бы забавно, но я, право же, не думаю, что мне удастся, — сказала она.
— Тебе надо выбраться, — воззвала Джин.
— Папа был бы за, — сказала Мэрианн. — Мы втроем и Ларри, а Дуги присоединится к нам позже. Когда у нас будет другая такая возможность?
— Тебе все равно не позволят остаться здесь на ночь, — добавила Джин.
— Ладно, — сказала их мать, все еще хмурясь, но в то же время явно наслаждаясь этой заботой со стороны своих девочек, — договорились.
Она взглянула вверх, на больничные окна, словно папа мог их подслушивать.
В тот вечер сестры провели Филлис вдоль по Третьей авеню, взяв ее под руки, словно арестантку, и все трое щебетали всю дорогу до маленького французского бистро на восточной Шестьдесят девятой. Когда они подошли, Джин разглядела Ларри на другой стороне улицы: раздуваемый ветром серовато-зеленый летний костюм, голубая рубашка, обозначавшая его плоскую грудь и худощавую фигуру, ниже шеи — треугольник загорелой кожи. Сначала он обнял Филлис, которая крепко обхватила его за шею своей артритической и отягощенной драгоценностями рукой, затем Мэрианн, а потом, очень коротко, Джин, которой, отступив, посмотрел прямо в глаза и только и сказал: «Так». Он откинул в сторону прядь волос со лба — теперь они у него длиннее, отметила Джин, почти как в старые денечки.
Было только полвосьмого и снаружи оставалось совершенно светло, но в ресторане, полуподвальном, как кухня Джин, возникало чувство, что разворачивается ночь, — этому способствовали официанты с их черно-белой униформой, восковое мерцание дюжины маломощных бра, красные ковровые дорожки и обилие зеркал; через скрытые динамики французская певичка навевала воспоминания о военном времени. Bien sûr, ce n’est pas la Seine… mais c’est jolie tout dé même, à Göttingen[83]…
Когда, прямо с корта, приехал Дуг, снова заказали шампанское, хотя праздновать было нечего, и атмосфера осталась приглушенно истеричной. О плачевном состоянии Билла никто ничего не говорил. Любой анекдот, с которым выступали по крайней мере трое из собравшихся за столом, рассказывался и пересказывался как знаменитая шутка, производя взрывы смеха и служа для Джин откровением: все эти годы она была неправа, прячась от них вдали. Сестра ее в своем блестящем зеленом платье выглядела очаровательной, а еще и счастливой, отметила Джин, еще раз впечатленная Мэрианн. У нее, казалось, действительно был роман — с ее собственным мужем.
