Гарри Гордон - Пастух своих коров
Выйдя из воды, она поежилась: ветер изменил направление, подул норд, шерстил воду, гнал ее от берега. Пацанчика на камере сорвало с якоря, уверенно утягивало в море.
— Прыгай! — закричала Люба, понимая, что за камерой не угнаться, — прыгай, бисова дытына!
Мужики под стеночкой оглянулись на голос, ничего не поняли и вернулись к своим занятиям. Люба проплыла метров пятнадцать, мальчик, наконец, оценил опасность, шлепнулся в воду и замолотил руками.
Когда они вышли на берег, камера была уже далеко, она удалялась то плавно, то длинными шквальными порывами. Пришедший в себя пацан заплакал:
— Камера! — кричал он. — Вы мне ответите за камеру!..
Люба терпеливо успокаивала мальчика, тормошила его и гладила…
— Не мацай хлопчика, блядюга!
Федька смотрел на нее белыми, как пена, глазами. Он был совершенно пьян. У Любы потемнело в глазах. Она размахнулась и изо всех сил ударила Федьку кулаком в нос. Федька сел на песок, азартно улыбнулся, вскочил, и у Любы в глазах засверкали искры.
Дальше она ничего не помнила. Она не видела, как мужик увел мальчика, не видела Вильгельма, разнимающего их и получившего от Любы локтем под дых, она качалась от ударов, не ощущая боли и била со всего размаха.
Внезапно все озарилось оранжевым светом, как в темных очках, вместо Федьки перед ней стоял смеющийся Серега, она двинула ему в зубы, Серега отвалился, юный Аркаша целился в нее из рогатки. Коротким ударом слева она свалила Аркашу, тот поднялся и стал Валерой и сунул ей в глаза два растопыренных пальца. Люба защитилась ребром ладони и ударила ногой в низ живота. Костя замычал и отполз в сторону, освободив место для ансамбля. Они держались на безопасном расстоянии, метрах в трех, обнявшись за плечи и качаясь. Посередине была мать, справа и слева — прокурор Заславский с Адамом по бокам прилепились Гитлерша и Зигуля. За ними шеренгой стояли матросы, партийные функционеры, чиновники, румыны и совершенно забытая Сарра Яковлевна.
Все они что-то пели, но слов и мелодии было не разобрать, слышалось лишь шипение, треск и постукивание — пластинка окончательно сломалась. Люба рванулась вперед, чтобы достать их, но споткнулась, упала лицом в песок и потеряла сознание. Очнулась она полной темноте. Пытаясь что-нибудь вспомнить, перевернулась на спину.
Огромные звезды висели над ней на черном небе, безучастно слоняясь и останавливаясь на мгновение, словно прислушиваясь. Некоторые срывались и летели за горизонт с траекторией камня, пуляемого пацаном.
«И равнодушная природа…» Где-то Люба слышала эту фразу. Она вспомнила Федьку и драку, ей стало стыдно, и тут же заболело лицо.
Люба добрела до притихшей воды и умылась, с наслаждением чувствуя, как морская соль въедается в ссадины. Верхний зуб, четвертый справа, был выбит, придется вставлять золотой, хотя если не улыбаться — не видно, можно и не вставлять, чему теперь улыбаться…
Мать, поджав губы, молча меняла примочки, накладывая на губу подорожник. Люба лежала неподвижно, и если бы не слабость — не сжимались пальцы — да не покалывание под лопаткой, она бы чувствовала себя как в детстве, когда можно не ходить в школу. На душе было тихо.
Во второй половине дня пришел участковый и еще один дядька, в штатском.
— Кто ж вас так — усмехаясь, спросил дядька.
— Да вот… — Люба медленно подбирала слова — налетели какие-то… Я их не знаю.
— Сколько их было?
— Чи двое, чи трое…не помню. Дали по голове, я и вырубилась.
— А чего хотели?
— Известно чего — Люба попыталась кокетливо улыбнуться, — грошей у меня с собой не было.
— Кто еще был на берегу, — нетерпеливо спросил дядька, нахмурясь. — Федор Продан был?
— Федька был раньше. С Вильгельмом. И мужик с хлопчиком. Только они ушли…
— А зачем вы отнимали у хлопчика камеру? — встрял участковый.
— Да что вы. Наоборот — она уплыла. Вы у Вильгельма спросите.
Участковый хмыкнул:
— Вильгельм ушел в запой. Срочно.
Люба устала:
— Да что, собственно, случилось. Я заявление не писала…
Мужики переглянулись.
— Случилось, — сказал следователь, — что Федора Продана нашли на берегу с финкой в животе. Вот так. Ну, поправляйтесь пока. Еще увидимся.
Он пошел к двери. Милиционер потрогал на Любе простыню и тихо сказал:
— Вам бы уехать поскорей. Хоть завтра.
Любу больше не тревожили — нашлись свидетели, видели на селе троих залетных, приблатненных, заедались к мужикам возле чайной.
Вильгельм срочно вышел из запоя, навестил Любу, подарил большой кусок осетрового балыка.
— На долгую память, — объяснил он.
На шестой день от синяка под глазом остались желтые разводы, корочка с переносицы слетела, оставив белый след.
Люба густо напудрилась, ярко, как никогда, накрасила губы, вскинула сумку на плечо и поцеловала мать.
— Ну, приезжай колысь, — вздохнула Ефросинья Петровна, — проститутка…
Люба мельком взглянула на отражение в зеркале:
— Так и есть. Блядюга, причем старая.
Стемнело, когда автобус подошел к Привозу. Нездоровый запах базара и расплавленного асфальта привел Любу в уныние. Задыхаясь, она поймала такси. Только бы не было посетителей. Уже около девяти. Или хотя бы ее комната была свободна.
На лестничной площадке она долго искала ключ, долго попадала ключом в скважину, коленом толкнула дверь.
Запевал Костя:
Родной покинув дом,
Мы в дальний рэйс идем,
Чужое море блещет за бортом…
— Далёко, Далёко, — подхватили остальные, — от дома матрос…
Пел Аркаша, прислоняясь к Костиному плечу, блестя потным носом, пел Валера, обняв Гитлершу, пела Зигота, дирижировала, сверкая глазами, Лиза, открывал рот, о, Господи, участковый лейтенант.
Там дома день деньской
Подруга ждет с тоской,
Таков обычай у любви морской…
На белой скатерти темнели бутылки кубинского рома, блистала на тарелках ресторанная еда — цыплята-табака, котлеты по-киевски, салат оливье…
Пение умолкло.
— Баба Люба! — восхищенно прошептал Аркаша.
Лейтенант нашарил на подоконнике фуражку. Костя радостно заулыбался:
— О, голубка моя, — пропел он и похлопал себя по коленям, — иди до папы…
Знакомым уже оранжевым светом окрасилась комната. Люба ослабела и села на кровать. «Будущее накрыто, как праздничный стол, — так, кажется, говорил Адам».
— Пошли все вон, — равнодушно сказала она.
— Любаня, — не поверив, начал Валера, но Зигота резко перебила его.
— Так, — железным голосом сказала она, — встали и пошли!
«Ай да Зигуля, — удивилась Люба, — сформировалась таки…»
— Все! — Люба поднялась и хлопнула в ладоши. — Завтра. Все завтра…
На лестнице компания снова запела. Люба отыскала в кухне граненый стакан, налила в него рому и поставила на буфет. Скатерть вместе с едой она свернула за концы. В мусорное ведро сверток не помещался, пришлось положить его на пол. Протерла стол, и медленно выцедила весь стакан.
Пространство покосилось, деформировались предметы, зароились перед глазами светящиеся червячки. Воздух кончался, как при нырянии, и как будто вода затекла под маску, и побежали по стеклу сияющие волны. Люба шумно выдохнула и налила еще полстакана.
Комната пришла в себя, листья платанов лопотали в распахнутом окне, за деревьями голос Валеры проникновенно и жалостливо выводил:
Я помню луной озаренный
Старый кладбищенский двор,
А там над сырою могилой
Плакал отец-прокурор…
Раздался дружный смех, Люба улыбнулась.
Снова потемнело в глазах, да нет, — успокоилась она, это в комнате.
Лампочка в абажуре тускло покраснела, вспыхнула на мгновение ярче обычного, хлопнула и погасла. «Что б ты, — в досаде поморщилась Люба и махнула рукой: — Завтра, завтра».
Платаны зашелестели, крупные капли лупили по листьям, прокатился гром, запахло озоном. Люба легла на кровать, прикрылась пледом. Ей было хорошо и спокойно. Она вытянула ноги, подложила ладони под щеку, улыбнулась и умерла.
Гроза пенилась и громыхала всю ночь. В четвертом часу стучал костяшками пальцев в двери приемного покоя психбольницы беспокойный человек. Его трудно было назвать мокрым: он весь состоял из струящийся воды и окрестного мрака. Стучал настойчиво и безнадежно, и голос его был слаб:
— Зажгите свет, — призывал свет, — и заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель. Не подвергайте амортизации пленку понапрасну…
В стекле дубовой двери всплыло мутное лицо привратницы.
— Зажгите свет, — строго сказал Адам. — И заприте двери. Зал опустел — ушел последний зритель.
