Наталья Никишина - Женское счастье (сборник)
Покушение не удалось. Но никого не схватили. Начали готовить следующее. Мой князь метался по стране как одержимый, и я следом за ним. Кажется, он и не замечал, что я всегда подле него. Как-то хозяева конспиративной квартиры оставили нас на ночлег в одной комнате. У них было тесно, и мы не сказали, что не венчаны. За поздним ужином, за тихим разговором о деле это было не важно. Но в узкой комнатушке, между комодом и кроватью, мы не разошлись, соприкоснулись, и его потянуло ко мне с такой силой голодной страсти, что я чуть не заплакала от жалости. Бедный мальчик, бедный мой мальчик! Эти слова твердила я в постели, целуя горячие худые бедра и впалый по-волчьи живот, трогая темный крест волос меж темными сосками… И когда он запрокидывал голову, подставляя мне шею, в руках моих не было веса, только жалость и нежность.
…Но мальчик мой и господин был резким, как хлыст, мужчиной, и утро, которого я ждала как продолжения счастья, стало лишь началом горя. Потому что, утолив свой голод, он забыл меня, как забывал съеденный хлеб. Вот тогда-то я и побывала у знакомых лип, на горестном берегу. Мы проезжали мимо имения князя Х. И мой князь, остановив ямщика, сошел. Он сказал, что имение некогда принадлежало их семье, но отец его проиграл. Мы пошли пешком через парк, к пруду. Там я увидела знакомую фигуру из мрамора.
— Говорят, мой двоюродный дед обесчестил на этом месте крепостную, а она утопилась, — сообщил мой милый. — Подлые нравы, проклятое семя.
Я промолчала. Я молчала и потом, когда изредка, словно против воли, он брал меня, только все вспоминала и никак не могла вспомнить искусство Великой… В минуты нашей близости боль разрасталась, заполняя все тело, и его объятия не успокаивали, а терзали, будто он проводил рукой по открытой ране. И странным казалось мне, что в первую нашу ночь я обращалась с этим бесконечно далеким человеком, с этим богом как со своей собственностью.
А потом он сказал мне:
— Ты мешаешь.
И я ушла. Через месяц его схватила охранка. И я тоже была арестована. На суде он ни разу не глянул на меня, а все туда — поверх голов. Я отправилась в ссылку, он — в одиночку, где через год разбил себе голову о стенку. Я узнала об этом от товарищей в Сибири. Была весна, и, подойдя к самой полынье, я зачем-то сняла шубу и скинула скатанные специально по моей ноге валенки, как будто собиралась плыть… Откуда-то сильно и тонко запахло корой, листьями, землей, и, втянув в себя с всхлипом этот глоток воздуха, я почему-то перекрестилась и кинулась вниз. И вновь черные воды сомкнулись надо мной.
Я не рассчитывала очнуться во второй раз. Мои друзья по революционной борьбе хорошо мне объяснили, что никакого «того света» нет. Водили меня в анатомический театр. О том, что было со мной сто лет назад, никто не знал, а сама я решила, что у меня психическое заболевание… И все же я снова явилась на свет. Матерь не захотела меня взять к себе, и я осталась одна. Не старея и не теряя красоты, я провела годы в дупле старой ивы. Ночами купалась в озере, долгими зимами спала вместе с природой. Почти забыла человеческую речь, но у людей началась революция, а затем гражданская война. После того как в моем озере отряд революционных матросов, неизвестно на каких кораблях заплывший в Сибирь, утопил с десяток белых офицеров, пришлось уйти с привычного места.
Я учительствовала в селе, была временной женой атамана, проехала через всю страну в поезде с какими-то чехами, которые были австрийцами… Вечная солдатня, ругань, запах махорки и портянок так надоели мне, что я нашла местечко поглубже и превратилась в елку. Жизнь дерева непереводима на человеческий язык. Мысли мои были медленны, а чувства сильны. Корни любили землю, а ветви целовали воздух. Сколько-то лет все было тихо. Потом — лесоповал, псы, охранники, зеки. Попробовала найти тихий угол для себя, но повсюду кипел человеческий муравейник: строили, клали шпалы, били в железо. Дважды меня арестовывало ГПУ. Иногда в камерах видела своих дряхлых товарищей по партии. И кто-то из них сказал мне, что я ужасно напоминаю легендарную эсерку, готовившую покушение на императора и убитую охранкой при попытке к бегству. Я не пыталась рассказать им правду. К чему? Они уже сжились с легендой, которая после их ухода тоже забудется, как забылись мною предыдущие жизни. От гэпэушников я легко уходила, работала, жила с какими-то мужчинами. Прошла всю Отечественную войну медсестрой и даже получила награду на свое тогдашнее имя. После войны я решила стать врачом. На фронте мне удавалось облегчать солдатам страдания, и я подумала, что могу чем-то помогать людям.
Окончив институт, я много лет работала врачом. Меняла имена, города, больницы. И однажды поняла, что чужая боль переполняет меня через край. В то время судьба забросила меня в родные места. Лип над заросшим прудом уже не было. Вдали виднелись развалины барской усадьбы. От девушки из белого мрамора сохранился лишь постамент. Но здесь мне было хорошо и спокойно. Я вновь стала деревом, травой, цветком. Плакал козодой тихим вечером, куковала кукушка золотым полднем, ночью благоухали болотные цветы, белые мотыльки садились на мое древесное тело… Зимы заметали меня снегами, осень забрасывала листьями. И единственным моим желанием было раствориться в этой тишине без остатка и так уйти в небытие — не мучаясь, не сопротивляясь, не ропща… Но, видимо, любопытство — это последнее, что покидает человека. Мне захотелось еще раз взглянуть на то, как живут люди.
Люди жили по-прежнему. Ссорились, целовались и не верили себе. Машин стало больше, дома сделались выше, а женщины носили невероятно короткие юбки. Я вошла в новую жизнь так же легко, как в прежние. Поработав немного в кафе официанткой, я поняла все, что было нужно понять. Банкоматы, компьютеры и факсы подчинялись мне, как домашние животные и мужчины. И совсем скоро у меня появились необходимые документы и приличное по новым временам жилье. Эта жизнь мне нравилась больше, чем предыдущие. В ней было больше удовольствий, меньше обязанностей и слежки друг за другом. Я подолгу могла бывать одна. Мои странности и необычайные способности никто не замечал. И я решила пожить необременительной жизнью красивой, чудаковатой женщины… В конце концов, в моем прошлом были только борьба, долг, войны и служение идеям!
Зачем меня занесло тогда в эту компанию? Мой возраст вечно тридцатилетней женщины, дорогие наряды и наличие денег совершенно не соответствовали обстановке запущенной, когда-то шикарной квартиры. Молоденькие девочки нервически хихикали и повизгивали, сомнительного вида парни обсуждали какие-то сомнительные дела… Орала музыка, сквозь полумрак и сигаретный дым смутно виднелись грязные стены… Я уж собралась побыстрее уйти, когда из коридора в кухне увидела его. Мне не нужно было рассматривать лицо. Сама манера сидеть, сгорбившись, словно хищная птица, могла принадлежать только ему — князю. Три шага отделяли меня от моей мýки, моего несчастья, моей вечной погибели. И я их сделала, эти три шага. Чтобы увидеть светлые глаза, заломленную бровь и русую прядь, падающую на высокий лоб…
Той ночью в его постели с нестираным бельем я плакала.
— Почему ты плачешь? — спросил он. — Тебе плохо со мной?
— Ну что ты, мое счастье, мне очень… Плачу? Бабы очень глупые, вот и плачу… Ну что ты, любимый, никуда не уйду. Повернись, поцелую родинку под лопаткой… Откуда знаю? Помню. Да нет, шучу. Это совпадение. Шутка природы…
Комнату освещал только слабый уличный полусвет, и его сигарета, вспыхивая на секунду, давала мне увидеть родное лицо. Уснул он, неудобно и крепко обняв меня, оплетя ногами. Я лежала до рассвета, не засыпая и не шевелясь…
Не знаю, абсурдно это или закономерно, но его фамилия была Князев. И, естественно, друзья еще в школе звали его Князь. Я рассмотрела в фамильных альбомах десятки фотографий, но так и не поняла, имел ли он кровные связи с забытым семейством князей Х. Родители его жили за границей, дедов и бабок не было в живых. На снимках я обнаружила лишь трогательных и важных советских колхозников, значительных и довольно неприятных советских партийных работников и самого князя в младенчестве. Что ж, в этой стране столько раз все перемешивалось, становилось с ног на голову и обратно, столько раз все забывалось и начиналось с нуля, что генетически все население этой страны могло принадлежать к кому угодно: хоть к Чингисхану, хоть к Карлу Великому… Неизменной в этом мире оставалась лишь моя любовь.
И эта любовь вновь была несчастливой. Теперь уже ни сословная разница, ни великое дело не могли оторвать от меня князя, и все же между нами лежала пропасть не менее глубокая. Князь был наркоманом. Обеспеченные родители лечили его, укладывали в клиники, возили к светилам медицины и бабкам. Но устали и предоставили его самому себе, уехав на заработки в Африку. Временами у него случались перерывы, он ненадолго начинал верить, что свобода от наркотиков возможна, но через месяц-другой вновь срывался. Почему? Да откуда мне знать. Я видела лишь, что в нем отсутствует некая реальная воля к жизни. Он как бы не чувствовал вкуса, цвета, запаха этой жизни, не испытывал всех ощущений, даруемых ею, и все эмоции и чувства получал лишь от наркотика. Сотни раз говорила я ему, что унизительно зависеть от капли химикалий в организме, что жизнь сама по себе дает радости яркие и насыщенные. Но он лишь, как бы являясь существом иной, высшей касты, презрительно и снисходительно улыбался в ответ…
