Флора Шрайбер - Сивилла
Пока не наступала пора возвращаться в Уиллоу-Корнерс, Сивилла и не осознавала, как сильно ей хочется остаться в Элдервилле. Однажды она обратилась к тетушке Фэй: «А вы не оставите меня у себя?» Поглаживая волосы девочки и расправляя ее челку, Фэй ответила: «Твоя фамилия Дорсетт. Твое место вместе с Дорсеттами. Ты снова приедешь сюда на следующее лето».
Лишь дважды за эти девять прекрасных летних каникул в Элдервилле происходили события, заставлявшие поколебаться иллюзорный вымышленный мир.
В одно из воскресений июля 1927 года Сивилла и ее кузина Лулу находились в кухне дома Андерсонов, помогая тете Фэй мыть посуду после обеда. Тетя Фэй, которая видела Лулу постоянно, а Сивиллу — только две недели в год, уделяла последней больше внимания, чем Лулу. Когда тетя Фэй вышла, чтобы отнести чай бабушке Андерсон, Лулу и Сивилла молча продолжали делать свое дело. Однако Сивилла, которая протирала серебряные суповые ложки, не могла оторвать глаз от красивых радужных переливов на хрустальном блюде для пикулей, которое протирала Лулу. Внезапно эта радуга пролетела через всю кухню — это Лулу метнула блюдо в стеклянную дверь между кухней и столовой. В панике, последовавшей за звоном стекла, в голове у Сивиллы загудело, и комната закружилась вокруг нее.
Разбитая дверь распахнулась, и в нее вбежали дядюшки и тетушки, явившиеся на звук бьющегося стекла и уставившиеся на блюдо. Вернее, на осколки, лежавшие на полу столовой.
Взрослые посмотрели на детей; дети посмотрели на них. «Кто это сделал?» — было написано на осуждающих лицах взрослых, которые переводили взгляды от осколков стекла на полу к испуганным лицам детей. Когда глухое молчание стало невыносимым, Лулу объявила:
— Это сделала Сивилла!
— Это ты его разбила, — раздался обвиняющий голос Хэтти, обращенный к Сивилле.
— Слушай-ка, Хэтти, — вмешалась Фэй. — Это всего лишь маленький ребенок. Она не хотела сделать ничего плохого.
— Ничего плохого? Господи, Фэй, неужели ты не понимаешь, что она не уронила его? Она швырнула его назло. И как у меня мог родиться такой ребенок?
Сивилла стояла с сухими глазами, а Лулу расплакалась.
— Это Сивилла сделала, — вставляла Лулу в промежутках между рыданиями. — Это сделала Сивилла.
Тогда дочь Хэтти подошла к окну столовой и застучала кулачками по стеклу, умоляя:
— Выпустите меня. Ну пожалуйста, выпустите меня. Я этого не делала. Это она. Она врет. Выпустите меня. Пожалуйста. Пожалуйста! — Сивилла превратилась в Пегги Лу.
— Отправляйся в свою комнату, — приказала Хэтти. — Сиди на стуле в углу, пока я тебя не позову.
(Сивилла забыла про инцидент с разбитым блюдом, зато Пегги Лу не только запомнила его, но и неоднократно восстанавливала и отыгрывала. В Нью-Йорке между октябрем 1954 и октябрем 1955 года, в первый год анализа, Пегги Лу, разбившая стекло в офисе доктора Уилбур, в тот же промежуток времени разбила на две тысячи долларов старинного хрусталя в магазинах на Пятой авеню. Всякий раз, когда что-то разбивалось, на сцене появлялась Сивилла, обращавшаяся к продавцу: «Мне ужасно жаль, что так получилось. Я заплачу за это».)
Другой нарушивший идиллию Элдервилля эпизод имел место в том же июле 1927 года. Хэтти находилась во дворе и смеялась своим особенным смехом. Услышав знакомые звуки, Сивилла встала из-за кухонного стола, быстро шагнула к окну и увидела, что мать стоит одна возле конюшни. Вновь раздался тот же смех.
Сивилла заметила, что ее кузен Джой и дядя Джерри находятся метрах в двух от матери. Они несли какой-то ящик, который Сивилла до этого видела на кухонном столе. Тетя Фэй тоже подошла к окну и встала возле Сивиллы. Устыдившись немотивированного, странного, страшноватого смеха своей матери, особенно потому, что он раздавался в присутствии родственников, от которых Хэтти обычно скрывала свое поведение, Сивилла вздрогнула и отвернулась.
— Давай-ка, Сивилла, пойдем и сыграем дуэтом, — тихо предложила Фэй.
— Потом, — ответила Сивилла, не в силах отойти от окна.
Потом Сивилла услышала, как ее тетя Фэй кричит из окна Джою и Джерри, чтобы они что-то сказали Хэтти. Со двора раздался крик Джоя:
— Оставь ее в покое, Фэй.
Сивилла знала, что Хэтти — любимая тетушка Джоя и что он старается защитить ее.
Какой-то гроб, подумала Сивилла, глядя на ящик, который поднимали Джой и Джерри. Он был меньше, чем те гробы, которые она раньше видела в салоне похоронных принадлежностей в родном Уиллоу-Корнерсе… Эту мысль завершила уже Марсия: «Этот ящик достаточно велик, чтобы туда поместилась мама».
Стоя очень тихо, Марсия продолжала размышлять: «Ящики растут так же, как деревья и люди. Этот ящик тоже подрастет, и его хватит для мамы». Тут Марсия почувствовала, что ей следовало бы выйти и не позволить Джою и Джерри поставить ящик на телегу, что она должна побеспокоиться за мать и что не беспокоится она потому, что хочет смерти матери!
Марсия, конечно, не могла знать, что пожелания смерти матери часто появляются у маленьких девочек, у которых первое чувство обычно пробуждается к отцу. Марсия не знала, что желание это возникает оттого, что маленькие девочки обнаруживают в матерях соперниц в борьбе за обладание чувствами отцов.
Однако когда Хэтти, которая обычно вела себя в Элдервилле нормально, захохотала так, как делала это в Уиллоу-Корнерсе, желание ее дочери, подпитанное новой озлобленностью, усилилось.
Из-за отчетливо выраженного чувства вины за это желание Марсия изгнала его из своих мыслей и вернула тело Сивилле, которая не знала про маленький ящичек Марсии, способный расти.
17. УиллардВ своих размышлениях по поводу случая Дорсетт док тор Уилбур вновь и вновь оценивала факты этого странного повествования о ребенке, над которым издевались, которого угнетали, лишали нормального детства, доведя его таким образом до психоневроза, возникшего по самой парадоксальной из всех возможных причин — ради того, чтобы выжить. Однако все собранные факты исходили из одного-единственного источника — от Сивиллы и ее других «я». Доктор Уилбур сознавала, что для подтверждения правильности ее выводов необходимы иные свидетельства.
Мать умерла. Кроме самой пациентки единственным свидетелем, который мог бы подтвердить результаты трехлетнего анализа, был отец. Поэтому в апреле 1957 года, после того как доктор еще раз бегло исследовала все имеющиеся данные об отношениях матери с дочерью, она решила обратиться к Уилларду Дорсетту. Сивилла попросила его приехать в Нью-Йорк.
И доктор Уилбур и Сивилла были бы более спокойны за идею приглашения семидесятичетырехлетнего Уилларда Дорсетта в Нью-Йорк из Детройта, где он жил, удачно женившись во второй раз и продолжая работать, если бы речь шла не о суде человеческих эмоций, а о суде присяжных. Уиллард Дорсетт, чьи отношения и с дочерью и с доктором стали напряженными, мог, как они понимали, и не захотеть приезжать.
Уиллард уже дал понять, что считает тридцатичетырехлетнюю Сивиллу достаточно взрослой и больше не нуждающейся в его поддержке, хотя, когда после двух лет пребывания в Нью-Йорке у нее кончились деньги, он согласился оплачивать ее расходы, чтобы она могла продолжить лечение. (Несмотря на то что она начала сеансы психоанализа без его ведома, через год она сообщила ему о них.)
Доктор была склонна считать эту материальную поддержку выплатой долга, долга отца перед дочерью, которая путем анализа в буквальном смысле слова боролась за то, чтобы стать единым целым. Поддерживал он ее неохотно, от случая к случаю. Однако на данном этапе жизни у нее не было банковского счета, не было постоянной работы, а единственным источником существования являлся доход от редких продаж собственных картин, спорадического репетиторства и время от времени работы на неполную ставку инструктором трудотерапии в Уэстчестерской больнице. Обязанности Уилларда Дорсетта перед Сивиллой были также долгом отца, растранжирившего деньги дочери. Он продал пианино Сивиллы, мебель из ее спальни и несколько ее картин, не посоветовавшись с ней и не передав ей деньги, вырученные от продажи. Он даже заставил ее оплатить половину расходов, связанных с похоронами матери. Эта точка зрения доктора еще более укрепилась, когда однажды Уиллард забыл послать Сивилле ее ежемесячный чек — поступок еще более удручающий, если вспомнить, что такой эпизод уже имел место в тот период, когда Сивилла училась. То, что отец не послал ей деньги, в сочетании с категорическим запретом брать в долг, усвоенным с детства, вынудило ее жить пять недель на апельсинах и печенье — по две штуки в день.
И нынешний, и прошлый эпизоды заставили Сивиллу почувствовать, что отец что-то делает для нее либо под внешним давлением, либо из чувства долга, но не потому, что искренне заботится о ней. Заметив ее подавленность, доктор Уилбур написала Уилларду Дорсетту, что его упущение причинило дочери страдание, которое она переносит довольно тяжело. Он ответил, что, будучи занятым человеком, не всегда может уследить за всякими мелочами. Не обеспокоило его и то, что доктор в настоящее время не получала платы за лечение. Вики прокомментировала его отношение так: «Доктор Уилбур — богатый врач с Парк-авеню. Перебьется».
