Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже
Писатель серьезно подумывает о возможном удалении Генриха из своей жизни, потому что Генрих определенно приносит ему несчастье. Не говоря уже о только что рассказанных историях, Наташка и писатель два раза (!) жестоко подрались у него на ферме в Нормандии. Но самое громадное по масштабам несчастье, когда писатель вполне мог оказаться без головы, произошло совсем недавно.
В феврале Генрих увешал своими картинами стены ресторана, принадлежащего его друзьям, и пригласил друзей и перспективных покупателей на вернисаж. Ресторан находился за несколько дверей от входа в ущелье цементного двора, где в индийской гробнице жил Генрих. Наташка и писатель отправились на вернисаж к восьми вечера. Седая лиса опоясывала горло певицы поверх пальто, интеллигентный Лимонов умно выглядывал через очки. Красивыми и серьезными они протопали по рю дез'Экуфф, пересекли рю де Риволи, вышли к Сене, прошли на остров и толкнули зеленую дверь в маленький ресторан, где бегал, волнуясь и улыбаясь, виновник торжества. Одет он был, как и следовало ожидать, нелепейшим образом: любезный его сердцу фрак сочетался с ковбойскими, тисненными по голенищам узорами, сапогами и дополнялся по случаю празднества белой рубашкой очень большого размера, не заправленной в брюки, и карнавальной бабочкой на резинке. Белые джинсы гармонировали, однако, если не с фраком, лацкан которого был съеден молью, то хотя бы с ковбойскими родственниками. Генрих был одет как бы кентавром, ковбой ногами, он был дирижером до половины туловища.
С Наташкой Генрих расцеловался, как они делают по французскому обычаю всякий раз, к скрытому неудовольствию писателя, а с Лимоновым они обменялись рукопожатиями.
— Поздравляю! — сказал писатель.
— Хе-хе… Пока не с чем. Еще ничего не купили, — нагло-стеснительно сообщил Генрих. — Что будете пить?
Следовало ответить: — Ничего не будем пить. — Или в крайнем случае сказать: — Наташа, что ты хочешь пить? — Нет, спасибо, Генрих, я пить не буду.
Вместо этого и Наташка и писатель радостно впились в бокалы с киром, сделанным им самим Генрихом, и с удивительной жадностью опорожнили их, осмотрев лишь одну-единственную стену с картинами. Со следующей порцией кира им удалось осмотреть только четверть стены. Правда и то, что посетителям выставки приходилось истратить некоторое время на маневры, на обхождение столов и стульев, приготовившихся принять обедающих.
Зеленой дверью манипулировали женщины и мужчины все того же типа «хомо интеллигентис паразиенус», повышая то медленно, то вдруг рывками населенность ресторана. С одним из «хомо интеллигентис» писателю удалось поговорить некоторое время об истории крестовых походов. И это был единственный сколько-нибудь продолжительный контакт писателя за весь вечер, совершенный им не с бокалом и не с Наташкой.
Оказалось, что нужно быстро сесть за несколько столов в углу, отведенных Генриху и его самым-самым друзьям. Удивившись, что Генрих отнес его к самым-самым, он уселся против красивой Наташки. Красивой, но уже с высокомерно-презрительным выражением лица, каковое появляется у нее в моменты, когда первое опьянение приходит в сопровождении маленького припадка мегаломании. Для того чтобы не раздражаться Наташкиным пылающим ликом, писатель взял с соседнего стола бутылку красного вина и налил себе полный бокал. Процесс потребления алкоголя кем-либо в ее присутствии (и особенно близким ей человеком) воспринимается Наташкой с ревностью.
— А мне ты не хочешь налить вина? — прошипела она и, наскоро проглотив остатки кира, поставила бокал перед писателем.
Он налил ей вина, решив, что в любом случае они находятся недалеко от дома, вместе, и, кажется, сегодня у нее нет поводов к агрессивности.
Ресторан заполнялся. И пришедшими посмотреть картины Генриха и явившимися пообедать посетителями. Фотограф с остроносой женой, окруженные свитой друзей и прихлебателей, прибыли на выставку, и дружно, по команде властной жены фотографа, компания стала восхищаться Наташкой, и та, очевидно, почувствовала себя вдруг Незнакомкой Блока или моделью художника Кустодиева. Выставив плечо на зрителя и разбросав вокруг себя лису и всяческие узорные цветные платки и шали, русская красавица сидела горделиво и поглядывала высокомерно в мир. Иногда она незаметно бросала испытующий взгляд на командира Лимонова, пытаясь понять, что он думает, но тотчас делала вид, что это ее не интересует.
«Какая красавица! Ну вы только посмотрите, какая красавица! — вскрикивала время от времени жена фотографа, призывая интеллигентов восхищаться. — Ну, Лимонов, отхватил девку! Ну, Лимонов!»
Писатель, считая жену фотографа более развязной, чем необходимо, все же чувствовал настоящую гордость за Наташку. При каждом «Ну, Лимонов!.. Какая красавица!» Наташка поводила плечом и смотрела на писателя вызывающе, как бы говоря: «Видишь, дурак, какая женщина тебе досталась. А ты меня не ценишь…»
Он ценил, однако они, дружно, не отставая друг от друга и на полбокала, напивались. Это было понятно, хотя бы уже по одному тому, что пространство уменьшалось с быстротой неимоверной. Уже только несколько квадратных метров пространства оставались видимыми глазам писателя. Боковые стены исчезли. Наташка, жена фотографа, несколько лиц за соседним столом, кровавощекое дитя Фалафель, пришедшее с Майей и двумя старшими детьми Генриха, — умной девочкой в железных очках и с панк-прической и мальчиком в шляпе. Щеки ребенка Фалафеля, странствовавшего между столов, как папа Генрих странствует по Парижу, покрывало несколько прыщей или, может быть, холмиков, образовавшихся от укусов какого-то насекомого. «Какого? — задумался писатель. — Зимой комаров не бывает. Комары спят в феврале». Курица, которую ела Наташка (время от времени нож соскальзывал с курицы и скрежетал по тарелке), имела пупырышки на жареной коже. В раздробленную кость ноги курицы вклещилась зеленая лапчатая петрушка.
— Как листик марихуаны, — заметил писатель, и Наташка рассмеялась.
— Мне кажется, нам пора сваливать… — несмело предложил он.
— Мне тоже кажется, что пора, — неожиданно согласилась почему-то покладистая Наташка.
Генрих материализовался вдруг из непросматриваемой уже писателем остальной реальности и попросил ее снять со стены картину, висящую над ее головой. Она встала, и упали на пол все платки и шали. Дергая за картину, она тем не менее и с третьей попытки не смогла снять ее, и Генриху пришлось, свозя со стола скатерть, пролезть к стене и, шевеля фалдами фрака, непристойно обнажая белый, в пятнах, джинсовый зад, с натугой приподнявшись, совершить снятие самому. Наташка, довольно твердо держала себя, вылезла из-за стола и, пройдя через плотно начиненный зал, стала спускаться под пол, в туалет, держась за канаты, служащие перилами.
— Кто может разменять мне пятьсот?! — Генрих держал в руке смятый билет и помахивал им над головою, довольный. Картина находилась под мышкой у седого маленького человечка.
Именно в этот момент Наташа возвратилась из похода в туалет, держа за руки двух эмиссаров зла. И плохого случая:
— Лимонов! Посмотри, кто пришел!
Фернан и Адель, уже законные супруги, щеголяя жжеными ежами на головах, каждый в ретро-пальто на три номера больше, чем необходимо, внесли вдруг оживление в толпу в основном старомодно-серьезной интеллигенции. Новая волна — поколение, крылом простертое в будущее, во времена, красиво изображенные в фильмах «Мэд Макс Два» и «Три». Писатель, гордясь тем, что его знакомые такие элегантные и передовые идут с его подругой к нему, приподнялся и расцеловался с Адель, и пожал руку Фернану. Нужно было бежать, схватив Наташку и лису, вон из ресторана, бежать быстро, пока плохой случай не переполз с букле-пальто Адель и черного бобрика пальто Фернана на лимоновскую куртку с попугаями. Не переполз или не перепрыгнул. Но именно для того, чтобы задержать жертву, дьявол хитро снабдил Фернана соблазнительной элегантностью и черным юмором, а Адель мудрой гашишной улыбкой богини судьбы и пушкой-сигаретищей, толщиной в палец, набитой темным мягким гашишем и сладким табаком. Как часто бывает с переносчиками изысканных вирусов, эти переносчики были красивы и счастливы. Но вокруг них людей косила смерть и бушевали пожары. Даже короткого взгляда в биографию молодой пары достаточно, чтобы понять, какую опасность они представляли. У элегантного Фернана, дружески беседующего с писателем, — мотылек в горошек под горлом, кадык и горбатый нос образуют симпатичную пилу, гортанный голос вместе с улыбками и ухмылками составляет чарующую цветочную смесь — как уже было ранее сказано, умерла от сверхдозы героина предыдущая, до Адель, петитами. Фернан честно и множество раз пытался покончить с собой. И не преуспел еще в этом занятии, раз он сидит, улыбаясь, рядом с писателем, и от юноши свежо пахнет крепкими духами. Последний раз Фернан обставил самоубийство исключительно красиво и театрально. Он хорошо пообедал, снял номер в хорошем отеле, купил и расставил повсюду в вазы цветы. Слушая музыку, он впустил в кровеносные сосуды порцию героина. Послушал Моцарта и снова ввел порцию героина. В финале он честно выпил содержимое банки таблеток (название осталось неизвестным писателю) и позвонил другу Мишелю, дабы сказать последнее «Прощай». В последней беседе, оказавшейся непоследней, Фернан, был остроумен.
