Эдуард Лимонов - Укрощение тигра в Париже
Остыв, он стал думать о странствующем еврее и его роли. Он пришел к выводу, что побуждения Генриха были мстительными, и месть превышала вину писателя. Генрих добровольно вызвался послужить орудием судьбы, как бы топором, который перерубил последние мелкие кишки и нервы, связывающие его с Еленой. Что делать со странствующим евреем? Продолжить вендетту и отомстить Генриху за то, что он отомстил писателю? Он решил забыть о Генрихе. И забыл. Писатель съездил в Америку, наговорил там разных глупостей в университетах написал сто страниц новой книги, героем которой был садист, познакомился с умело притворившимся нетигром тигром и вернулся в Париж. А когда высадился десантник-тигр в его апартаментах, он занялся партизанской войной с тигром. И только весной, в дождливый вечер, на набережной Сены, переходя автостраду, встретил он Генриха, во фраке и белых брюках, вправленных в американские сапоги. Впереди на длинном поводке шествовал еще живой афганский беженец Лаки. Поскольку Елену уже затянуло ряской времени, писатель поздоровался с Генрихом: «Здравствуй, Генрих!» И они немного поговорили. Писатель сдержанно рассказал о своей поездке в Америку. Генрих рассказал о своих как всегда плохо устроенных делах, о продаже картин с рук в руки. Оба несколько стеснялись и вдруг, приняв официальный вид, заторопились каждый по несуществующим делам. Писателя, впрочем, действительно нетерпеливо ждала рутинная, только психологическая тогда еще война с Наташкой.
— Заходите как-нибудь! — уронил писатель через плечо.
— Зайду как-нибудь! — пробормотал Генрих и удалился, предшествуемый собакой.
Зашел он, чтобы опять тотчас же быть выгнанным. Такое бывает, но редко. В тот день Наташка отправилась на репетицию к человеку по имени Крупный, оправдывающему имя своими сотней с лишним килограммами, брюхом и массивной татарской головой на теле каменного воина со степного кургана. Крупный собирался в недельный срок совершить «перформанс»[14] на фестивале «перформансов» и раскрасить голую Наташку различными узорами на глазах французских и нефранцузских зрителей в галерее, находящейся недалеко от площади Бастилии, на той же улице, что и знаменитый ресторан «Бофингер». До того как раскрашивать ее в галерее у Бастилии публично. Крупный хотел раскрасить ее непублично. Писатель разрешил Наташке позволить Крупному раскрасить ее нагое тело. Более того, он даже сам подтолкнул подружку на раскрашивание. Ему хотелось, чтобы она активно поучаствовала в авангардной культурной жизни столицы мировой культуры. Одобренная писателем и полная энергии Наташка легально уехала в тот апрельский день, в черном пальто и с пластиковым пакетом (в нем находились необходимые ей рабочие одежды) в 11-й аррондисмант, где жил с женой и дочерью Крупный. Свободный от предрассудков Лимонов подумал, глядя на закрывающуюся дверь, что самое худшее, что может случиться с Наташкой, ну, ее выебет Крупный. Но даже в этот самый худший сценарий, честно говоря, сам писатель не верил. Он лишь, как обычно, на всякий случай, ожидал от людей гадостей и неприятных поступков, чтобы впоследствии быть приятно удивленным, если окажется, что они таковых поступков не совершили. В отсутствие подружки писатель продуктивно работал и, завершив трудовой день печатью куриного супа в биографии дня, отправился на променад по маршруту номер четыре. Вернулся он в начале одиннадцатого вечера. Специально именно в это время, чтобы, как он рассчитал, явившаяся в его отсутствие Наташка уже уехала в кабаре. По какой-то интуитивной причине ему не хотелось встречаться с ней до. Подымаясь по лестнице, он еще на самых первых ступенях услышал завывающий сильный голос подруги. Войдя, — дверь оказалась не запертой, — он обнаружил привязанную к вешалке собаку и три человеческих существа: Крупного в необозримой величины джинсах и кожаной куртке, обритая наголо голова делала Крупного похожим на второстепенного злодея — персонажа всех фильмов об агенте 007, мясницкие руки Крупного покоились на хрупком столике мадам Юпп, и в одной он держал бокал с красным вином; Генрих в белых штанах и черном стеганом халате, сделавшем Генриха горбатым и толстым (не таким толстым, как Крупный, но толще, чем обычно), сидел, поставив стул на две задние лапы, и балансировал на них, рот его был открыт в веселой ухмылке. Крупный, сощурив свои татарские гляделки, похехекивал, как бы откашливаясь, изображая осторожное веселье. Наташка со следами позолоты бронзы и советской фирменной алости на всем теле, голая, сидела на стуле, нога на ногу, и держала в руке листки со стихами. Стол был уставлен пролетарскими литровыми бутылями вина, какое пьет трудовая Франция, наживая себе язвы.
— Почему ты не на работе? — спросил разъяренный писатель. Наташка положила листки на стол, а два жулика онемели и спрятали улыбки.
— Я… — заикнулась она. — Я решила не пойти на работу.
Тогда Наташка еще очень боялась писателя, шел только пятый месяц их совместной жизни, и тигр порыкивал тогда тихо.
— Почему ты напилась?! — Ответ на гипотетический вопрос этот, в сущности, писателя вовсе не интересовал. Сложное скопление червей причин, затейливо переплетенных в копошащийся клубок, оказалось бы ответом на этот вопрос. Писатель все равно не смог бы отделить все головы от хвостов. — А вы! — он сдвинул внимание на двух более чем странных, в сущности, персонажей. Генрих опасливо хрюкнул, а Крупный нерешительно похехекал, изображая уже смущение.
— Ну, Лимонов!.. — начал Крупный. — Остынь, садись, выпей. Мы только что…
— Вон! — закричал писатель, вдруг прикоснувшийся мысленно к гипотезе, что Наташка только что ебалась с обоими монстрами вместе или по отдельности. — Вон из моего дома!
А так как оцепеневшие от внезапного появления писателя монстры не шевельнулись и только Наташка побежала в ливинг-рум и стала натягивать на себя валявшееся на кресле домашнее платье, то писатель, дрожа от гнева, объявил:
— Я иду в ванну мыть руки. Чтобы, когда я выйду, вас не было в моем доме! — И он, зайдя в фанерный сарайчик, действительно стал мыть руки.
— Ну знаешь, Лимонов, это уже слишком! — сказал Крупный за дверью.
— Да-ааа, господин Лимонов, вы что-то того… — промямлил Генрих. — Я собственно тут ни при чем, я шел мимо с собакой… Вы же меня пригласили в последнюю нашу встречу.
— Вон! — закричал писатель из ванной и еще отвернул кран, чтобы усилить струю и заглушить шумом воды, ввинчивающейся в раковину, человеческий ропот в прихожей. Одновременно он подумал, что, выгоняя Генриха второй раз, он как бы вышучивает сам себя и даже акт выгоняния.
— Ну и хуй с ним! — упрямо решил писатель и вышел. Монстры спускались по лестнице — было слышно, как внизу собачонка консьержки и афганский беженец облаивают друг друга. Наташка в пальто поверх домашнего платья и с голыми ногами, которые она успела вставить в туфли, взялась за ручку двери.
— Нет! Ты останешься дома. Здесь! — приказал он и схватил ее за руку.
— Пусти! Я не хочу оставаться с тобой в одном помещении!
— Ты никуда не пойдешь! — процедил тогда еще очень авторитетный и суровый писатель и потащил ее в спальню.
— Пусти! Я тебя боюсь. Ты сумасшедший! — взвизгнула она.
— Почему ты напилась и не пошла на работу? — Он свалил ее толчком на кровать и стоял над ней. Сейчас бы она не дала себя так толкнуть. Сильная, как писатель, тогда она еще скрывала свои силы. Тот апрельский день был началом их физических столкновений. Она решила дать ему отпор.
— Не твое дело! — закричала она. — Ты что, надсмотрщик? Иди на хуй! Оставь меня в покое! Не захотела и не пошла! — Она сорвала с кровати одеяло и попыталась набросить его на голову писателя. Когда ей это не удалось, она ухватила подушку и принялась ею ударять писателя, возможно, представляя, что бьет Лимонова бревном. Совсем уж незачем она сорвала с постели простыню и стала втаптывать ее в ковер. Сняла туфлю и запустила ею в писателя. Туфля приземлилась в коридоре. Другой туфлей она ударила его в плечо. Закончилось это их первое трехбалловое, по шкале Рихтера, физическое столкновение тем, что писатель прыгнул на Наташку и некоторое время они врагами боролись на ложе, готовые задушить друг друга, или выцарапать друг другу глаза, или переломать пальцы. В точности ни один из них не знал, что собирается сделать с партнером. Вольная борьба, однако, прекратилась, потому что писатель внезапно обнаружил, что его противник женщина, и повел себя соответствующим образом. Совершив сексуальный акт, они все же помирились и находились еще несколько дней во враждебных отношениях.
С Крупным он оставался во враждебных отношениях еще долгое время. С Генрихом же ему пришлось вскоре помириться. Писатель даже формально извинился перед ним, ибо, действительно, глупо два раза подряд выгонять человека из дома. Несерьезно. Второй раз уничтожил и серьезность первого изгнания, хотя впоследствии Генрих, однажды подвыпив, признал, что намеренно устроил встречу Полусвиньи с экс-Еленой. Генрих смеялся, признаваясь в предательстве, писатель хохотал, однако решил запомнить эту историю и никогда не доверять Генриху, впрочем, с ним общаясь. Писателю кажется, что Генрих относится к его личности несколько более заинтересованно, чем это необходимо. Может быть, ревниво следит за поведением писателя. Может быть, Генрих иногда даже и завидует слегка писателю, не умея сам быть таким? Если спросить странствующего еврея впрямую: «Не кажется ли вам, Генрих, что вы порой завидуете этому иной раз примитивному, но неизменно упрямо-энергичному человеку и его сержантско-армейскому стилю жизни и поведения?», Генрих, будет, разумеется, отрицать и зависть, и ревность. Но иногда в недоверчивом и критическом оке Генриха, повернутом на писателя, мелькает нечто похожее на восхищение его упрямством и храбростью. Генрих, кажется писателю (впрочем, может быть, это ему только кажется), неравнодушен к Наташке, но у него самого наверняка не хватило бы храбрости найти и взять в свою жизнь такую неудобную шаровую молнию. Уважение, смешанное с непониманием мотивов, движущих писателем, иногда появляется в оке странствующего еврея, разглядывающего жизнь русского Ваньки Лимонова и его русской бабы. «Я был тогда молод и мог провести ночь с русской женщиной, и русская женщина наутро оставалась мной довольна», — вспомнил писатель строчки Бабеля. Ему кажется, что еврейские мужчины, наряду с насмешливым отношением к русским самцам, испытывают тайную робость перед русскими женщинами, своего рода постоянный комплекс неполноценности. Ненасытная русская пизда, уставив на него свой единственный глаз, грозно спрашивает еврейского мужчину: «А ты удовлетворил русскую женщину, Ицхак?»
