Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы
Я помню: первый раз это у нас произошло хорошо и красиво. И это важно, потому что не у всех это так. Иногда это происходит так неуклюже и натужно, что просто страшно становится. Ко мне то и дело приходят мои ученицы — рассказать, что с ними это было, и как оно было, и что они при этом почувствовали, и просят сказать, правильно они почувствовали или нет и будет ли в следующий раз лучше. Как будто я какой-то спец в этих делах! Они сидят со мной тут, под нашей шелковицей, и просят совета: и что насчет того, и что насчет этой, и что, если узнают, с кем, и что, если скажут как. Боже, какой жалкой я могу быть! Учительница Рута, такая свойская, такая безудержная, такая сильная, которая оправилась от своей беды, которая улыбается, которая смело смотрит вперед! Рута-шармута[104], которая уже годы не спала с собственным мужем, но ничего — для своих учениц у нее сколько угодно советов: и как важно, чтобы в первый раз это было по любви, и как вообще важно, чтобы это было по любви, и как узнать, что это любовь, и в каком возрасте можно начинать. Бла-бла-бла…
Кстати, двое из моих мальчиков тоже приходили ко мне с такими вопросами, и было время, когда я надеялась, что и Офер как-нибудь придет ко мне с этим, — ну, Офер, тот мой бывший ученик, который чуть не утонул в Кинерете, а потом фотографировал весь поселок, — и я скажу ему: «Замечательно, Офер, расскажи, как это было, но не говори с кем, чтобы я не вышла из леса и не растерзала ту, которая первой была с тобой».
Ну, не важно. Наш с Эйтаном первый раз случился, когда я была на втором курсе университета и приехала домой на каникулы. Эйтан в тот день приехал навестить Довика и Далию. Он привез рыбу и жарил ее на углях, а Далия, она хорошо варит, приготовила нам замечательный рис в своей специальной «рисовой» кастрюле и свой прекрасный салат из помидоров, чеснока и острого перца, а также картошку для Довика, потому что для Довика обед, в который не вбухан килограмм картошки, — вообще не обед. Мы пили белое вино с газированной водой, «волчье шампанское», как называет его Довик в честь нашего «волка», дедушки Зеева, у которого это любимый напиток, а после обеда все разошлись вздремнуть: дедушка под своей шелковицей, с большим вентилятором на длинном проводе, Довик и Далия — под кондиционером в их спальне, а Эйтан — в моем гамаке, покачиваясь с закрытыми глазами.
Я подошла к нему, чтобы выяснить, что означает этот наглый захват моей собственности.
— Эйтан, — сказала я.
Он не ответил.
— Эйтан, — сказала я, — это мой гамак. Я две недели не была дома, и я хочу отдыхать в своем гамаке.
Он не ответил, и тогда я схватилась двумя руками за край гамака и с силой подняла одну сторону.
Эйтан перевернулся, упал на землю, но успел удержаться на руках и тут же вскочил.
— Видишь, — сказал он, — я сразу освободил тебе место. Просто нужно было хорошо попросить.
Я легла в гамак, а он зашел в дом на несколько минут, вернулся, подтянул себе стул, уселся рядом и стал качать меня, мягко и приятно.
— У тебя есть планы?
— Изучать искусство в Италии.
— Нет, на сейчас?
— Вздремнуть в моем гамаке, и чтобы мне не мешали.
— Хочешь поехать ненадолго?
— В пещеру Альтамира в Испании, посмотреть наскальные рисунки первобытных людей.
— Не на медовый месяц, Рута. На сейчас?
— Если ты привяжешь гамак над кузовом пикапа и будешь ехать медленно-медленно, чтобы я не упала, тогда да. На такую короткую экскурсию я готова и сейчас.
— Хочешь съездить на пруд Довика?
— У тебя есть плавки?
— Уже на мне.
— И ты возьмешь нам что-нибудь повкуснее на потом?
— Уже в сумке.
— А если бы я отказалась?
— Я бы поехал один, и ел один, и плавал бы голышом.
Вот так. И мы поехали. По пути мы разговаривали, и у меня было приятное чувство, потому что воздух между нами двигался туда-сюда в ритме наших слов, и фраз, и взглядов. Мы были на том опасном этапе, когда, если не сделать какой-то шаг, можно навсегда остаться друзьями и обречь себя на судьбу друзей: вечное вожделение. Не выпить и не быть выпитым. Не съесть и не быть съеденным. Не наесться и не напиться вволю. Позже я записала себе на бумажке: «Мы оба Танталы, мы оба себе — и прозрачная вода внизу, и вожделенный плод наверху».
Приехали к пруду. Растянулись на берегу, Эйтан в своих плавках, я в лифчике от бикини и в коротких штанишках, у меня уже тогда была такая мода. Эйтан рассказал мне, как они с Довиком встретились здесь впервые, и я была удивлена. Обычно все, что превращается в историю, имеет несколько версий, но история, которую рассказал мне Эйтан, была абсолютно идентична тому, что рассказал мне об этой встрече Довик. Потом мы пошли плавать. На середине пруда я улыбнулась ему и сказала: «Посмотрим, удастся ли мне донырнуть до дна», — и исчезла.
Я нырнула до дна, спряталась там за большим камнем и уселась так, как я умею, — на все мои четыре минуты. Через тридцать секунд он начал беспокоиться. Нырял, поднимался, искал, звал меня. Я видела его силуэт, видела, как он плавает и ищет, слышала, как его ноги колотятся в воде, испуганные и встревоженные. До меня донесся его голос: «Рута! Рута! Где ты?» Он снова нырнул, проплыл совсем близко, но меня не увидел. Каждые несколько секунд я выпускала изо рта немного воздушных пузырьков, чтобы они не поднимались сразу большой гроздью и не выдали меня.
Желание наполняло мое тело и делало со мной все, что оно умеет делать. Даже в воде я ощущала, что мое лоно горит. Даже в воде я была совсем мокрой. Помните, я рассказывала вам, что плачу под водой и не чувствую влажности своих слез? Но эту влагу я как раз очень хорошо ощущала. «Я вся светилась», — рассказывала я ему много времени спустя, когда он спросил, не скучала ли я там, на дне, — все-таки целых четыре минуты?! Я трогала себя и чувствовала слезы радости, и любви, и желания. Вот и все. А потом у меня кончился воздух и надо было возвращаться.
Я медленно выплыла наверх. Тело неподвижно, руки раскинуты. Эйтан бросился ко мне и начал тащить меня к берегу. Я обняла его и засмеялась:
— Эйтан, ты любишь меня!
— Какое, к черту, люблю?! Я просто беспокоился. Ты сестра моего друга. Что я ему скажу, если с тобой что-то случится?
— Никакой «сестры моего друга», — передразнила я его. — Ты просто меня любишь. И тебе разрешается в этом признаться.
Я приблизила свое лицо к его лицу, и мы поцеловались. Такой быстрый, но мягкий клевок. Губы закрыты, но решительны и прижаты. Как будто скрепляют документ о владении.
Его рука соскользнула на мое левое бедро и нежно помяла его под водой.
— Так приятно касаться тебя, — сказал он.
— Это потому, что я растолстела в армии. Стала мягкой. Я должна похудеть.
И я положила свою правую руку с расставленными пальцами ему на грудь.
— Ты совсем не должна худеть.
— Может быть, это потому, что я высокая и этого не видно, но мне нужно сбросить три кило.
Мы вышли на берег. Эйтан расстелил одеяло на грубой траве.
— Сейчас это будет наш первый раз, — сказал он, — и я не хочу, чтобы это сопровождалось уколами и укусами.
Он разделся привычными супружескими движениями — как человек, который уже не раз раздевался перед своей женой, — и так, нагишом, лег на бок.
Я тоже разделась, легла возле него, и мы уставились друг на друга вблизи. Все вдруг стало ясно.
Он сказал:
— Рута.
— Что?
— Я хочу сказать тебе что-то.
И приблизил свое лицо так, что мое лицо ощутило тепло, идущее от его золотистой кожи.
— Скажи, — сказала я.
— Это что-то очень важное.
— Я слушаю.
— Эти три кило, от которых ты намерена все равно избавиться…
— Да?
— Ты бы не могла дать их мне?
Я не сразу поняла. Я смотрела на него, и он смотрел на меня. Его лицо было серьезным и сосредоточенным. Потом я прыснула со смеху.
— Я так люблю, когда ты смеешься от моих слов, — сказал он. — От твоего смеха мне делается хорошо во всем теле.
— Мне тоже, — сказала я. — Во всем теле. И не только в моем теле. Мне приятно и в твоем теле. Я чувствую.
— Так что ты скажешь?
— Насчет трех кило или насчет смеха?
— О семидесяти кило, которые останутся.
— Они тоже твои.
— Когда?
— Сейчас, хорошо?
— Это очень хорошо.
Он снова погладил мое бедро и сказал:
— Запомни, что мы начали здесь, с твоего бедра. И что слово «бедро» было первым в нашем общем словаре.
Мы обнялись с открытыми глазами и поцеловались с открытыми глазами, и это был наш первый раз, на берегу пруда — светлого, спокойного, молчаливого, «который отражает все и в котором отражается все», так я записала потом для памяти. Точнее, процитировала. Конечно же из Бялика[105]. При всей моей любви к стихам Альтермана я не могу не признать, что, когда Бялик хорош, он лучше всех. Я писала: «С глазами, которые ни разу не моргнули, чтобы все время видеть лицо любимого. С переполненным сердцем. С сознанием правильности происходящего — голода, который нужно насытить, и жажды, которую нужно утолить. Со всей торжественностью первого раза и надеждой на следующие разы, и со странным и приятным пониманием, очень подлинным, хотя и неверным, что ты первый раз с мужчиной, с которым уже была многие предыдущие разы».
