Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы
Ленивое и белесое, расстилалось перед ними озеро Кинерет, и Тверия виднелась на его берегу. Большинство ее домов было построено тогда из черного базальта, и лишь немногие из них взбирались вверх по склону, поднимавшемуся к западу от города. Они спустились вниз и недалеко от берега свернули к северу, в сторону участка, где стояли несколько больших домов. В одном из них жил богатый араб, давний приятель отца. Они сидели в его саду, старшие ели, и пили, и разговаривали, а Зеев ел мало, пил мало и не говорил вообще. Потом пришли еще какие-то люди, был подписан какой-то договор, купюры перешли из рук в руки, и тогда отец шепнул что-то хозяину, и тот шепнул ему что-то в ответ и сделал знак толстыми пальцами.
Маленький мальчик отделился от тени дерева и помчался с такой скоростью, что за его пятками взлетали маленькие вихри пыли. Через несколько минут он вернулся, довольный и гордый, восседая на козлах двуконной коляски, рядом с возницей. Зеев и отец оставили своих лошадей в саду хозяина и сели в коляску, которая доставила их в грязный прибрежный переулок, к югу от рыбачьего причала.
Возле одного из домов с розовыми занавесками в окнах и двумя большими деревьями перед входом возница остановил коляску, спустился и открыл им дверь. Зеев никогда не был в этом месте, но сразу понял, куда его привезли и что это собой представляет. Отец велел Зееву подождать минуту в коляске, а сам поднялся к хозяйке дома и со всей серьезностью объяснил ей, что его сын несколько дней назад женился и у него есть некоторые проблемы.
— Сколько дней? — спросила хозяйка заведения.
— В точности неделя, — ответил отец.
— Надо было прийти сразу же наутро, — сказала хозяйка заведения, толстая еврейка, говорившая по-английски и по-арабски, а также на французском, немецком, ладино, иврите, идише и языке немых. — Но не беспокойтесь. У меня есть девушка точно для него.
— Я прошу для него даму чистую и здоровую, добрую и терпеливую, — сказал отец и добавил: — Не слишком молодую и не слишком старую, не слишком красивую и не слишком уродливую. — И объяснил, что все в ней должно быть самым обычным и самым средним, чтобы она не являлась потом сыну в воспоминаниях ни кошмарным видением, ни влекущей мечтой, не приходила бы к нему призраком по ночам и не являлась бы ему вдруг, словно дрожащий мираж в жарком воздухе полудня, чтобы не оставила следов ни на его теле, ни в его душе и чтобы имела опыт, но не хвалилась им перед клиентом.
Хозяйка заведения улыбнулась и сказала, что он не первый отец, который приводит к ней сына, «а ты, господин мой, судя по твоей походке, виду твоих рук и морщинам у глаз, кажешься мне человеком от земли, крестьянином, поэтому я хочу тебя заверить, что мои девушки тоже неплохо понимают в сельском хозяйстве — они могут и кривую ветку выпрямить, и робкий росток поднять, и саженец полить, и руками подоить, и ось, если нужно, смазать, и колосья отмолотить, чтобы зерна посыпались, — но самое важное, господин мой, это то, что та девственность, которую ваши парни теряют здесь у нас, уже нигде не найдется, даже если ее искать с большим фонарем».
— Все это хорошо и замечательно, — сказал отец, — но в нашем случае вполне достаточно выпрямить ветку, а уж саженец посадить нам нужно только в ямку, чтобы все было по правилам, как нас создал Господь. И пусть ваша дама не пугает его каким-нибудь особенным удовольствием, которое твои девушки, как я слышал, делают парням своими пальцами и даже ресницами глаз.
На стене за спиной хозяйки заведения качались четыре кисти — желтая, синяя, красная и зеленая, — которыми кончались шнуры, тянувшиеся вверх и исчезавшие в отверстиях в потолке. Она наклонила голову в знак того, что поняла запрос, и спросила, кого хочет господин — арабку или еврейку.
— Мне говорили, что у тебя есть черкешенка… — сказал отец.
— Нет, черкешенка ему не подходит, — решительно сказала хозяйка. — Она точно то, что ты не велел ему давать. Но я уже поняла, кто его возьмет.
— Кто? — спросил отец.
— Если хочешь, можешь посмотреть на нее до него.
Отец испугался.
— Посмотреть?! Ни за что! Я полагаюсь на твое понимание.
— А что тем временем? — спросила хозяйка заведения. — Может быть, господин тоже желает получить небольшое удовольствие?
Нет и нет. Господин подождет в ближайшем кафе. Отец повернулся и начал спускаться к выходу, но остановился на третьей ступеньке, повернулся к хозяйке и спросил, не умеет ли она случайно использовать пальцы также для свиста.
Большинство мужчин не водят своих сыновей на обучение в публичный дом, и его вопрос мог бы показаться странным, но хозяйка заведения мигом поняла его и кивнула: конечно, она умеет. Она обратит внимание, и прислушается, и присмотрится, и если что — немедленно просигналит ему громким свистом.
— Меня услышат отсюда до Дамаска и отсюда до Яффы, — заверила она его. — И не только ты, но и все отцы, которых беспокоят их сыновья, услышат тоже, от реки египетской и до реки Евфрат. Остается только маленький вопросик. Тут у нас принято платить вперед.
Отец уплатил и позвал сына. Зеев вошел, слегка смущенный. Хозяйка смерила его тем взглядом, которым мужчины оценивают женщину, и потянула за синюю кисть. Со второго этажа тотчас донесся отдаленный радостный звон колокольчика, и хозяйка велела Зееву подняться по ступенькам, а когда он увидит там четыре двери — желтую, синюю, красную и зеленую, постучать в синюю и подождать, пока она откроется.
Зеев бросил быстрый взгляд на отца, который движением подбородка и бровей приказал ему подняться. Он пошел по ступенькам. Хозяйка заведения прислушалась, посчитала про себя до четырех — те четыре секунды, которые парни такого типа обычно стоят перед синей дверью, прежде чем постучать, и тогда услышала его стук, скрип открывающейся двери и его шаги — уверенные шаги, отметила она про себя.
Проститутка за синей дверью — не особенно старая и не особенно молодая, не особенно уродливая и не особенно красивая, не толстая и не худая — встретила Зеева, протянув к нему обе руки, и тут же отступила назад, к кровати. Она уселась на большую круглую подушку, прижатую к стене, и потянула пояс своего халата. Зеев испугался, что сейчас она откроется перед ним вся целиком, во всей своей наготе, которая сразу ослепит его воображение. К счастью, она не была голой, на ней была рубашка из тонкой ткани, и, когда она отклонилась назад, ткань слегка вздулась и приподнялась, по ней прошли волны, и его плоть напряглась.
— Это все твое, — сказала она и дала ему знак раздеться за ширмой. А сама встала, затянула тяжелые шторы и слегка затемнила комнату, потому что знала, что он может устыдиться своей пробудившейся наготы. Он вернулся из-за ширмы и сел рядом с ней, а она погладила его по голове и слегка обняла, а минуту спустя развела его руки, прикрывавшие причинное место, внимательно присмотрелась и сказала:
— Говорили, что это цыпленок, который пришел по первому разу, а прислали боевого жеребца.
Спустя полчаса, выйдя от нее и спустившись по лестнице в кафе, Зеев увидел, что отец проверяет его походку и выражение лица, пытаясь угадать, чем закончилось дело. Он сел в коляску, они вернулись к богатому арабу, в саду которого оставили своих лошадей, и всю дорогу не сказали друг другу ни слова. Только поднявшись из Тверии на гору и увидев оттуда долину, расстилавшуюся внизу, отец спросил его:
— Ну, что скажешь, Зеев?
И Зеев улыбнулся и солгал:
— Сейчас все в порядке.
Прошел еще день, и отец повторил свой вопрос, и Зеев опять солгал, а на третий день они с Рут поднялись, и отправились в свой дом в новом поселке, и всю дорогу не сказали друг другу ни единого слова, кроме самых необходимых. Они вошли в дом, и Рут тотчас начала обустраивать свои новые владения, а Зеев ушел в поле. Ночью они вошли в свою новую спальню и обнаружили, что перемена места не означает перемены судьбы.
3Как мужчина узнаёт, что его жена была с другим? Иногда она сама рассказывает ему об этом, иногда кто-то другой, иногда она смотрит на него с каким-то ранее небывалым пренебрежением, а иногда со страхом, которого раньше не было. Иногда она отстраняется от него, а иногда, наоборот, добивается его близости, прибегая к таким ухищрениям и уловкам, которых стеснялась или избегала раньше.
Если этот мужчина наделен умом и чуткостью, он понимает, что все эти приметы еще ни о чем не говорят — ни о верности, ни о измене, ни о равнодушии, ни о страсти, ни об обычном отсутствии терпения, ни о новообретенной терпеливости, ни о том, что все круто переменилось, ни о том, что все осталось по-прежнему. А если он не одарен умом и чуткостью, он все равно поймет то же самое. Потому что все это приметы ускользающие. И вот на миг поднимают глаза или на миг опускают, то проникают взглядом в самую душу, то понапрасну стучатся в металлические шторки век, а правда все никак не выходит наружу. Правда оседает внутри, и червь подозрения разъедает душу и роет в ней свои тайные ходы.
