Сибирский папа - Терентьева Наталия

– Я скоро приду, – ответила я как можно спокойнее, нажала отбой и, секунду поколебавшись, выключила телефон, потому что ничего другого в этот момент сделать не могла.

– Что? – встревожился Гена. – Кто это? Это он? Что ему надо? Скажи, что я с ним разберусь!..

Я молча отмахнулась. Если бы Гена мог разобраться с кем-то или чем-то, может, все было бы совсем по-другому. И мне не приходилось бы выбирать. Ведь то, что сейчас происходит, это выбор? Или это моя неразборчивость? И как отличить одно от другого?

– Что случилось? А? – Гена подбежал, заглядывая мне в лицо и снова пытаясь ухватить меня за бок, за руку, за шею, причем крайне неловко.

– Почему у тебя в поездке развились хватательные инстинкты? Перелет плохо подействовал? Или брандспойты?

Гена обиженно отступил.

– Тебе неприятно?

Я пожала плечами. Что мне ему сказать? Как отвечать на такие вопросы?

– Гена, дай мне свой телефон!

Я еще пофотографировала Гениным телефоном, свой включать не хотела. Перешлет потом мне фотографии.

Закат менялся на глазах. Облака над рекой принимали причудливые формы. Вот девушка, бегущая навстречу ветру, он раздувает ее волосы и платье… Это я. Вот двое, держащиеся за руки… Это мои родители. Вот дракон, худющий, с длинным острым хвостом, плюющийся огнем… Это Кащей. Вот кто-то маленький и жалкий, это Гена Куролесов, метр восемьдесят девять, мальчик из Тарусы… Маленький мальчик двадцати трех годиков. Вот всё поменялось и перемешалось… А где же Сергеев, мой новый отец? Мой настоящий, родной отец? Почему я не могу найти его среди облаков?

Мы шли по длинной набережной, навстречу солнцу, которое садилось очень долго. Сегодня один из самых долгих дней в году. Вечера бесконечные и светлые, томительно-прекрасные закаты, когда хочется мечтать, глядя на постепенно проступающие на небе звезды.

Гена что-то рассказывал, я особенно не вдавалась. О своей военной кафедре, о том, как трудно было сдавать госэкзамены… Если учесть, что всё это в подробностях он описывает каждый день мне в сообщениях ВКонтакте, то понятно, почему мне было не слишком интересно – я при желании могла сама рассказать ему, как майор на военке не хотел ставить ему «отлично», потому что Гена забыл слово «гаубица» по-французски, у него был два года военный перевод, как он с трудом сдал физические нормативы, потому что никак не мог пробежать три километра, падал на втором бездыханный, как на госэкзамене ему достался текст про пигмеев на португальском языке, и он половины слов не понимал, потому что они, по всей видимости, означали какие-то предметы быта отсталого африканского племени.

– Маш, видишь, как со мной интересно!.. – с вызовом сказал Гена, заметив, что я не слушаю.

– Ага, – кивнула я, думая, звонит ли сейчас Кащей на мой выключенный телефон. Пишет ли мне. Думает ли о том, где я. И вообще – как мне быть? Вдруг Кащей придет ко мне поздно вечером? Открывать ему дверь? Нет, конечно. А почему я в принципе задаю себе такие вопросы? Потому что хочу открыть. Я не уверена, что люблю его. А была бы уверена, открыла бы?

– Вот повтори, что я только что сказал!.. – Гена встал передо мной.

– Ты думаешь, что ты моя бабушка, а я твоя внучка?

– Ага… – Гена стал смеяться и пихать меня в бок, ненароком еще и прислоняясь ко мне бедром.

Я оттолкнула его и быстро пошла вперед. Гена в два скачка догнал меня.

– Маш, я хочу разобраться…

Я молчала и шла дальше. Ужасное свойство. Гена пытается разобраться в том, чему нет слов. И постоянно достает меня этим.

– Зачем у вас был французский военный перевод?

Я решила сбить Гену с его любимой темы, у которой две подтемы: первая – когда именно я в него без памяти влюбилась, второе – почему я «так» к нему отношусь. Гена обожает это обсуждать, обсуждение состоит в том, что он бубнит и ноет – устно или письменно, а я молчу.

– В смысле? – Гена насторожился. – Подожди, мы еще не выяснили…

– Я говорю, – продолжила я, – зачем вообще кому-то может понадобиться военный перевод? Если начнется война, то точно не с французами, это раз. И пленных брать никто не будет, это два. Шарахнут бомбой и все. Всем большой привет! Понятно без перевода.

– Маш… – Гена умоляюще посмотрел на меня. – Почему ты такая? Когда я смотрю на твои фотографии, ты мне кажешься другой…

– На какие именно? – усмехнулась я.

– Вот, я нашел недавно… – Гена покопался в телефоне и протянул его мне. – Фотка – огонь!

– А! – засмеялась я. – Карелия! Там красиво на озерах!

– Ты очень красивая… – прошептал Гена, глядя на фотографию. – И добрая.

– Геник! Знаешь, сколько лет этой доброй девочке?

– Сколько?

– Двенадцать!..

– Нет…

– Да! Так что не надо смотреть на этого ребенка такими жадными глазами.

Гена обиделся так, что стало красным не только лицо, но и шея, до ключиц. Приятно иметь дело с таким искренним человеком, конечно. Но мне тоже обидно, что он ищет во мне то, чего во мне теперь нет или никогда не было. Ведь Гена не разговаривал с той девочкой, которая встала на огромный валун на живописном острове посреди озера, выразительно подбоченилась и загадочно улыбнулась. Я помню прекрасно, как папа меня фотографировал. И мне так хотелось выглядеть взрослой, загадочной… Папа меня смешил, и я изо всех сил старалась быть серьезной и привлекательной. А мама ругалась, что я пытаюсь «что-то из себя изобразить».

Если хочешь рассердить мою маму, улыбайся неискренне, вставай в позы, кривляйся. У нее на этом пунктик. По ее мнению, «вот откуда растет вся ложь». Я не уверена, особенно теперь, когда выросла, что мама абсолютно права. Но возможно, я просто еще недостаточно выросла. Вот сегодня я сделала огромный шаг во взрослую жизнь. Я первый раз целовалась с мужчиной, совершенно взрослым человеком. И спустя несколько часов гуляю по набережной с другим. Что бы сказала мама? Что бы сказал папа? «Иди в номер, сядь и подумай»? Или что-то другое?

Я все-таки включила телефон. Тут же пришло сообщение, что два раза звонил Кащей, два раза – отец и один раз – папа. Все хором словно уловили мою зону отчуждения и добивались ответа. Кому перезвонить? Я подумала и набрала номер… отца.

– Машенька! Что с телефоном? Я уж думал, опять политика, опять вызволять тебя…

– Нет, всё хорошо.

– Тогда так. Давай ты ночевать к нам поедешь, а? У вас никакого собрания на ночь глядя нет?

– М-м-м… не знаю… – неуверенно произнесла я. – Нет, наверное, не получится…

Чего я не знаю? Почему я отказалась? Я рассчитываю на дальнейшие приключения с Кащеем?

– Хорошо, думай. Я еще перезвоню. Просто тут есть кое-какие планы… Могу я хоть раз за двадцать лет устроить твой день рождения так, чтобы ты запомнила? И для этого ты должна проснуться утром дома, в своей комнате!

Он так легко это сказал… Та комната на втором этаже, в окно которой бьются лапы огромных сосен, – это моя комната? Я этого не ощущаю. Так не бывает. Тем более что в доме есть хозяйка, его жена, и мне не показалось, что она счастлива такому внезапному прибавлению ее семейства. Хотя я не знаю. Может быть, она счастлива оттого, что счастлив ее муж? У нас в семье обычно так и бывает.

Сидит задумчивый папа, чешет дужкой очков голову, слился с компьютером, разговаривает с котангенсами и функциями переменных, сердится на них – что-то не складывается… Приходит счастливая мама, рассказывает, что наконец поняла то, что не могла понять с прошлой среды – на язык нормальных людей это переводится с трудом или вообще не переводится. Мама напевает, решительно готовит ужин, зовет нас ужинать. И папа, с трудом оторвавшийся от котангенсов, через пять секунд уже поддается маминому настроению, вместе с ней напевает, с аппетитом ест, у него резко повышается настроение. Причем это происходит не на уровне сознания, а на каком-то другом, загадочном уровне. Как будто мама захлестывает его своей волной и уносит своим течением. А меня – нет. Почему так? Я не попадаю в это удивительное поле. Может быть, мама меня любит меньше, чем Вадика? Мне порой приходит в голову этот неприятный ответ.