Эльфрида Елинек - Пианистка
Минуло еще десять минут, но по-прежнему не слышно ключа в замке, не раздается приветливого телефонного звонка и голоса, который бы произнес: «Пожалуйста, немедленно приезжайте в Вильгельминскую больницу». Не звонит и дочь, которая скажет: «Мамуля, я буду через полчаса, меня тут ненадолго задержали». Подруга, у которой якобы устраивали домашний концерт, не снимает трубку, сколько ни звони.
Мать, словно дикая пума, крадется из спальни, где все уже приготовлено ко сну, в гостиную, где из вновь включенного телевизора доносятся последние звуки государственного гимна. На экране развевается красно-бело-красный флаг. Знак того, что всему пришел конец. Ради этого ей не стоило включать телевизор, потому что она, мать, знает государственный гимн наизусть. Она меняет местами две фарфоровые фигурки. Она переставляет с одной полки на другую большую хрустальную вазу. Ваза наполнена искусственными фруктами. Она протирает их мягкой белой тряпочкой. Дочь разбирается в искусстве и говорит, что эти фрукты ужасны. Мать не согласна с жестоким приговором, пока это еще ее квартира и ее дочь. Когда она умрет, все само собой переменится. Она идет в спальню и снова проверяет, как застлана постель. Уголок одеяла, образующий равнобедренный треугольник, аккуратно отогнут наверх. Простыня туго натянута, словно волосы у женщины, которая носит прическу с заколками. На подушке — лакомство: шоколадная подковка в фольге, оставшаяся еще с Нового года. Сюрприз мать убирает прочь, дочь заслужила наказание. На ночном столике рядом с лампой — книга, которую читает дочь. В ней закладка, разрисованная Эрикой еще в детстве. Рядом стакан с водой на случай, если ночью почувствуешь жажду, ведь слишком сильно наказывать ребенка мать не собирается. Мать снова меняет воду в стакане, чтобы она была холодной и в ней не появились маленькие пузырьки — свидетельство того, что вода затхлая. На своей половине супружеской постели мать блюдет эти правила не так строго. Однако вставную челюсть она предупредительно вынимает, чтобы почистить, только рано утром. И сразу же вставляет ее на место! Если у Эрики ночью возникнет какое-нибудь разумное желание, оно сразу исполняется. Неразумные желания Эрика может оставить при себе, разве ей не тепло и не уютно дома? После долгих размышлений мать кладет рядом с ночным чтивом большое зеленое яблоко, чтобы выбор был достаточный. Мать, подобно кошке, которая никак не успокоится и перетаскивает своих котят с места на место, переносит располосованное платье из угла в угол так, чтобы его можно было сразу заметить. Дочь должна немедля увидеть результаты разрушительного труда, в конце концов, она сама виновата. Однако платье не должно и слишком бросаться в глаза. И госпожа Кохут раскладывает остатки платья на кушетке, с которой дочь смотрит телевизор, раскладывает аккуратно, словно Эрика сразу же наденет все это на себя для вечернего выступления. Пусть платье выглядит так, словно оно в целости и сохранности. Мать то так, то эдак укладывает располосованные рукава. Она как на подносе демонстрирует плоды своей законной разрушительной деятельности.
В мать закрадывается подозрение, что господин Клеммер после давно закончившегося домашнего концерта пытается вбить клин между матерью и дочерью. Очень милый молодой человек, но мать он Эрике не заменит, мать существует только в единственном образце, в оригинале. Если ее дочь и сегодня с Клеммером, то уж это в последний раз. Совсем скоро денег хватит на то, чтобы приобрести в рассрочку новую квартиру. Мать ежедневно строит новые планы и снова их отбрасывает, пытаясь придумать причину, почему дочь и в новой квартире будет спать с ней в одной постели. Железо — Эрику — нужно ковать сейчас, пока горячо. И пока в ней не возникнет горячки по поводу этого Вальтера Клеммера. Мать перебирает причины: пожар, воровство, взлом, лопнувшая труба, высокое давление — мать, того и гляди, хватит удар, ночные страхи общего и частного порядка. Мать каждый день по-новому обставляет комнату Эрики в новой квартире, и каждый раз еще более изысканно, чем в предыдущий. Об отдельной кровати для дочери не может идти и речи, самая большая уступка — удобное кресло.
Мать решает прилечь, однако снова вскакивает на ноги. Она уже в ночной рубашке и в халате. Она мечется по квартире словно тигрица, переставляя безделушки с привычных мест. Она смотрит на все часы, которые есть в доме, выравнивает стрелки. Ребенку за все это придется расплачиваться.
Стоп, хватит, сейчас она покажет ей как следует: замок входной двери отчетливо щелкает, ключ коротко поворачивается, и вот распахиваются врата в серую и мрачную страну материнской любви. Входит Эрика. Она жмурится от яркого света в передней, словно «ночная бабочка», которая слишком много выпила. Свет включен во всех комнатах, словно на праздник, однако время святой вечери давно и бесполезно миновало.
Багровая от гнева мать беззвучно устремляется навстречу к дитятку, случайно за что-то цепляется и едва не опрокидывает дочь наземь, впрочем, эта фаза борьбы еще впереди. Она молча колотит дочь, и ребенок после короткой паузы отвечает ей тем же. От башмаков Эрики несет животным запахом, по меньшей мере с примесью падали. Из-за соседей, которым завтра рано вставать, обе противницы сплелись в безмолвной схватке. Результат непредсказуем. Ребенок, пожалуй, из уважения к матери в последнюю секунду позволит ей победить, мать из опасения за целостность десяти пальчиков-молоточков ребенка позволит одержать верх ему. Ребенок, в принципе, сильнее, потому что моложе; кроме того, мать уже поизносилась в битвах со своим мужем. Однако ребенок еще не научился демонстрировать полную силу по отношению к матери. Мать отвешивает сильные затрещины своему плоду поздней любви, у которого растрепалась прическа. Шелковый платок с рисунком из лошадиных голов высоко взлетает в воздух и, как по заказу, опускается на светильник в передней, приглушая и делая более уютным освещение, как это принято в спектаклях с сентиментальным настроением. У дочери более слабая позиция еще и потому, что ее башмаки, на которые налипло собачье дерьмо, глина, травинки, скользят на коврике. Тело учительницы шмякается на пол, удар лишь слегка смягчает красная синтетическая дорожка. Мать, боясь побеспокоить соседей, снова шипит Эрике: «Тише!» Дочь, тоже заботящаяся о соседях, шипит матери в ответ: «Тише!» Они вцепляются друг другу ногтями в лицо. Дочь издает крик, словно сокол на охоте, когтящий добычу, и заявляет, что теперь ей плевать на жалобы соседей: расхлебывать придется матери. Мать поднимает вой, но сразу замолкает. Потом снова слышны наполовину беззвучные, наполовину созвучные пыхтение и скулеж, кряхтение и повизгивание. Мать начинает жать на клавиши сострадания, и поскольку борьба до сих пор не принесла никому победы, прибегает к нечестным приемам, упоминая свой возраст и сокрушаясь, что скоро умрет. Она излагает свои аргументы почти шепотом, перемежая их всхлипами и вымученными отговорками, объясняющими ее сегодняшнее поражение. Жалобы матери трогают Эрику, ей не хочется, чтобы схватка причинила матери ущерб таких размеров. Она говорит, что мать сама начала. Мать говорит, что Эрика начала первая. Она сократила матери жизнь по меньшей мере на месяц. Эрика начинает царапаться и кусаться вполсилы. Мать мгновенно решает воспользоваться преимуществом и вырывает у Эрики из прически клок волос. Дочь очень гордится и дорожит своей прической с миленькими завитушками и издает такой пронзительный крик, что мать пугается и прекращает драку. Завтра Эрике придется ходить с пластырем на голове. Или она quasi una fantasia [7] не станет снимать платка во время занятий. Обе дамы под мягким освещением сидят на сбившейся дорожке в передней, громко переводя дыхание. Дочь, едва отдышавшись, спрашивает, к чему все это было. Словно любящая женщина, которая только что получила из далеких краев ужасное известие, она судорожно прижимает руку к горлу, на котором, пульсируя, прыгает вена. Мать, воплощенная Ниобея на пенсии, сидит у шкафчика в передней, на котором лежит какой-то комплект, набор неопределенного назначения и непонятного принципа действия, и отвечает, не подбирая слов. Она говорит, что этого бы не потребовалось, если бы дочь всегда вовремя возвращалась домой. Они молча уставились друг на друга. Однако чувства их обострены, отточены на вращающемся точильном камне, словно неимоверно тонкие лезвия. Ночная рубашка у матери задралась во время схватки, демонстрируя: мать, несмотря ни на что, по-прежнему — женщина. Дочь стыдливо просит ее прикрыться, мать сконфуженно повинуется. Эрика поднимается и говорит, что хочет пить. Мать торопится исполнить это скромное желание. Она опасается, что завтра Эрика ей назло купит себе новое платье. Мать достает из холодильника яблочный сок, купленный со скидкой, потому что таскать на себе тяжелые бутылки из супермаркета матери не хочется. Чаще она покупает малиновый сироп, которого хватает надолго. Концентрат, разбавленный водой, растягивают на несколько недель. Мать говорит, что скоро на самом деле умрет, она сама этого хочет, да и сердце совсем ослабло. Дочь говорит матери, чтобы та не преувеличивала! Она уже не реагирует на постоянные разговоры о смерти. Мать собирается разрыдаться, что может принести ей победу нокаутом в третьем раунде или, самое меньшее, победу из-за отказа соперника продолжать поединок. Эрика останавливает ее, обращая внимание на поздний час. Эрике хочется выпить сок и лечь спать. И мать пусть тоже ложится. И пусть она больше с ней не разговаривает! Эрика не скоро простит матери вероломное нападение на исполнительницу камерной музыки, мирно переступившую родной порог. В душ Эрика теперь не пойдет. Она говорит, что не хочет мыться, потому что шум воды будет слышен во всем доме. Она ложится рядом с матерью. Что ж, сегодня в Эрике перегорели два-три предохранителя, но она все-таки вернулась домой. Эти предохранители предназначались для редко используемых приборов, и Эрика не сразу замечает, что они перегорели. Она укладывается в постель и сразу засыпает, сказав матери «Спокойной ночи!» и не услышав ответа. Мать еще долго лежит без сна и тихо спрашивает себя, как могла ее дочь мгновенно уснуть, не обнаруживая никакого раскаяния. Дочь должна была наметить, что мать намеренно пропустила мимо ушей ее «Спокойной ночи!». В обычный день они бы еще минут десять полежали, не шевелись, в собственном соку, наполняющем их общий ящик, потом случилось бы неизбежное примирение, они бы вполголоса и дольше, чем обычно, поболтали бы друг с другом, скрепив все это поцелуем, перед тем как уснуть. Сегодня Эрика взяла и уснула, унесенная прочь на крыльях снов, о которых мать ничего не узнает, потому что дочь ей завтра ничего не расскажет. Мать принимает решение быть крайне осторожной в следующие дни, недели, даже месяцы. Эти размышления не дают ей уснуть до самого рассвета.
![Эльфрида Елинек - Перед закрытой дверью [Die Ausgesperrten ru]](/uploads/posts/books/124800/124800.jpg)