Юрий Покальчук - И сейчас, и всегда
— А меня, Андрес, меня ты видишь? Или я кажусь тебе только привидением, образом моей сестры? И ты хочешь умереть, потому что умерла она...
Вы не разговаривали на эту тему, ведь прошел почти год, редко вспоминали общую боль, соединившую вас. Но воспоминание жило у каждого в душе, жило рядом, сливало вас в одно целое! Неважно, находились вы вместе или врозь. Вы уже были в чем-то нераздельны, неотделимы друг от друга. Но так вы еще никогда не говорили.
Что было ответить? Что ты мог сказать парню, когда он спрашивал, зная правду, зная, что и «да» и «нет» одинаково верны, что и она, и он присутствуют в твоей душе, Андрий. Что ты мог ему ответить? И ты погладил его по голове, гладил еще и еще, понимая, что это не ответ.
Не отрывая взгляда, ты смотрел в глаза Пако и внезапно понял еще одну простую истину из тех, что лежат вроде бы на поверхности жизни, но, увы, только когда радость и боль, из которых они сотканы, взрываются в сознании, они становятся очевидными. Ты наклонился и поцеловал Пако. Это и был ответ и себе, и ему. Если другой человек еще может согреть твою душу, если ты способен еще кого-то любить, жизнь в тебе продолжается, у тебя есть будущее.
XXIV
После освобождения Франции мы с Пако и Збышеком оказались во французских войсках и продолжали воевать дальше. В составе 29-го отдельного польского батальона, который был сформирован при первой французской армии. Нашим командиром был Юзеф Лис, из бывших интербригадовцев в Испании и макизаров во Франции.
Мы шли по Германии и Австрии, брали Карлсруе, Ральштадт, Фрайбург... Дошли до Баденского озера. Победу встретили в Линде, на берегу этого знаменитого водоема. Мы вошли в Дахау на полчаса позже американцев, до Мюнхена тоже двигались вслед за американцами. Смешно сказать: они снабжали нас бензином, его постоянно не хватало — союзники сознательно нас придерживали. Но, как бы там ни было, воевали мы до последнего дня.
Французское правительство наградило нас всех, бойцов польского батальона, орденом «За нашу и вашу свободу». Да, они учредили тогда такой специальный орден.
И вот по окончании войны, 17 ноября 1945 года, наш батальон в полном вооружении прибыл в Польшу.
Как нас встречали поляки! И мы почувствовали тогда, что все не даром, что люди помнили, знали и ждали нас. Вот здесь мы и отпраздновали свою, нашу собственную победу над фашизмом.
Но это была Польша: Нас оказалось трое в польском батальоне, украинцев из Западной Украины. И Пако.
И мы собрались домой. Весной 1946-го мы с Пако приехали в послевоенный разрушенный Луцк. Начиналась совсем новая жизнь. Для нас война все-таки кончилась.
...А время идет, юноша, так быстро летит время, особенно когда жизнь уже позади, когда становятся глуше эмоции, выцветают чувства и для других из нашего прошлого остаются только слова. А что могут передать слова? Я рассказал вам много, знаете, может, даже слишком много. Не знаю, рассказывал ли я столько кому-нибудь о своей жизни, да еще за один раз. Наверное, все-таки нет. Может, век мой миновал, и вправду хочется что-то задержать, что-то сберечь из прожитого? И не только в моей памяти? Воспоминания чем дальше, тем ценнее, весомее для меня, прошлое отзывается во мне, наведывается в сегодняшний день, чтобы еще и еще дать пережить, почувствовать одновременное бытие того и другого.
Я разговорился, но не жалею об этом. Только, простите меня, не верю я, что все это можно описать. Кажется, я и сам бы не смог. Человеческий опыт, как ни крути, не укладывается в обычное описание событий, в их пересказ. Слов мало... Они лишь бледный, бесцветный оттиск, сухой костяк. Дело даже не в содержании, не в том, что переживалось, а — как. Вот это «как» и трудно передать. То, что пережил кто-то другой, можно только представить. А отобразить... Не знаю. Наверное, самого себя еще как-то можно, да и то нужен какой-то невероятный талант. Достоевский, Гоголь... Что-то такое, знаете. Вот «Тихий Дон». Великая книга. Но, правду говоря, по мне, чего-то и там не хватает. Вот не хватает, и все. Именно в человеке, в том, что скрывается за внешними переживаниями... Вот видите, хочу невозможного. И потому, думаю, нет художника, которому удалось бы передать в слове человеческий опыт, прежде всего его многоликие оттенки.
Вот о том и говорю. Много над этим думал. Скажу правду, и писать хотел. И писал немного. Но больше стихи. Почему? Потому что в стихах достаточно бывает передать настроение, импрессию. А на прозу меня не хватило, там все-таки мысль организует весь материал. Другой, в общем, подход к действительности. Понял, что не умею, и бросил. А стихи? Для меня они легче. Только понял как-то: человек должен говорить другим обязательно что-то новое. А я? Не знаю. Ничего нового у себя не обнаружил, потому и не пошел дальше. Может, когда-нибудь что-то и получилось бы. Не знаю. Но не жалею.
Никогда не жалел. Основное мое творчество — вот перед вами, мой колхоз. Неизящно звучит, но так и есть.
А сколько, простите, вам лет? Да, ровно вдвое моложе меня. Ну вот, как же вы напишете обо всем этом? Ну, запала-то у вас много. Совсем даже юношеского. Не сердитесь. Э, что там семья, дети? Я же про другое... Да, да, именно про это. Может, и не потеряете...
Я в последние годы читаю меньше. Некогда, уже давно некогда следить за новинками. Вообще ничего не успевал бы, если б не Пако. А я вам не говорил разве? Думал, что уже знаете. Наш директор школы. В селе его зовут Павлом Петровичем. Собственно, он Франциско, но смолоду его называли Пако. Я, ну и сестра, мои родители... Так и по селу тоже сначала пошло — Пако и Пако... А потом кто-то сказал Павло, а отец его был Педро. И вышел он Петрович. Так и привыкли. В документах он Франциско Педрович Кинтана. А у нас в селе Павло Петрович. Вы бы послушали, как он по-украински говорит! Привык здесь. Дед уже. Младший его сейчас в Киеве вместе с моим братом Миколой. Этот у нас по научной части, кандидат. А как же. А всего у него четверо детей. Один во Львове, старший, а двое у нас. Вы знаете, из нашего села молодежь не бежит. Знаете уже. Вот это и есть творчество. Мы в него все вкладывали, все, что у нас было. Уже больше тридцати лет. Всякое случалось, скажу вам. Правда, всякое. Побросало нас и по стране, а как же. Время такое было. Но и вера была, знаете ли, особая, прокаленная. В людей, в правду, в лучшее завтра... Понимаете? Вот я же говорил, что передать это невозможно. Пересказать тоже... Это надо почувствовать нутром, всей сутью своей, до печенок надо знать, что такое война, что такое кровь, грязь, насилие, смерть, чтобы пронести через все веру в людей. Звучит все пусто, я знаю. Слова, только слова. Но в них и правда. Это и есть правда. Вот попробуйте, напишите ее.
Когда я стал председателем в нашем селе, для Пако наступили тяжелые времена. Сыну восемь лет, с женой почти не жил. Ребенок вырос без него. Это когда носило нас по Северу... Ну да... Хлебнули всего; Вернулись, что делать? Ни образования, ни специальности. И я решил — в село. А ему что же? Было у него время для размышлений, для окончательного решения, что искать, где жить. Я сказал: поезжай в Испанию. Уже можно было тогда. Поезжай и посмотри! Возможно, тебе надо жить там. Подумай, реши сам!
Тяжело мне было это говорить. Но никого нельзя держать силком. Из тех испанских детей, что воспитывались у нас, ну, из эмигрантов, кто хотел, возвращался. Пако долго собирался, наконец поехал. Написал каким-то бывшим соседям, нашли его дальних родственников. Поехал. Жена его Ганнуся, моя сестра, плакала тогда по нему, как по покойнику. Я тоже, ну, понятно... А маленький Андрийка только нахмурился и ни слова. Характер! Из этого хлопца человек уже получился, а что еще будет... Знаете, в то время, перед отъездом Пако, волнений хватало. Начал он раздражаться, скандалы дома. Не спит ночами. Я понял, что его мучит. Сказал Ганнусе, Так она мне чуть глаза не выцарапала. А я ей: пусть едет. Если вернется, наш навсегда, а если не захочет — пусть.
В глубине души я верил, что Пако вернется. Тут была его новая родина, хорошая или плохая, здесь была его семья, его близкие, ну, и себя я не считал последним якорем, который его держит...
Думали, пробудет там месяца три. Вернулся быстрее. Меньше двух пробыл. Поставил точку, и все. Еще ездил дважды за эти годы. Хотя нет, трижды. Но это уж мы все знали, что так, проведать. Честно говоря, вначале я все-таки испугался. А вдруг, думаю, останется? Не говорил ему ни слова. Ну что я могу сказать вам о том, как мы смотрели друг на друга, когда он уезжал? Все было понятно. А слова ни к чему. Он сказал уже из вагона — мы провожали его гуртом до самой области, — он сказал: я вернусь, Андрий, не волнуйся. А я ему: смотри, как у тебя все сложится. Но я буду ждать, мы все будем ждать…
Пако заочно окончил университет. Директорствует вот, преподает в нашей школе английский и испанский. Испанский недавно ввели, так мы за него просто ухватились. Все-таки родной язык. Пусть его и в нашей школе учат; А теперь испанский совсем в моде. Куба! Латинская Америка!
