Ионел Теодоряну - Меделень
Дэнуц украдкой вздохнул: он и позабыл, что уезжает. И Моника тоже совсем позабыла об этом.
Дед Георге снял образок в серебряном окладе, поцеловал и протянул Дэнуцу.
— Да хранит тебя Господь. Расти большой и сильный… на радость всем…
Голос у него был хриплый, голова низко опущена.
Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Дэнуц наклонился и поцеловал руку, которая протягивала ему образок. Склонившись еще ниже, чем Дэнуц, дед Георге поцеловал руку сына своих господ.
…Было уже поздно, когда дед Георге, сидевший на краю лавки, вдруг поднял голову и внимательно оглядел комнату: пахло сажей. Лампа уже давно коптила. Стекло было черным. Дед Георге потушил лампу и снова уселся на край лавки. Уезжает Дэнуц, скоро уедет и Ольгуца… А потом и он сам…
* * *— Мама, а почему три ключа? — спросил Дэнуц, входя в спальню следом за госпожой Деляну.
На кольце с ключами от двух сундуков Дэнуца вместо двух позвякивали три ключа. Два толстых и тусклых, один тонкий и блестящий.
— Потому что у тебя два сундука и один чемодан.
— И один чемодан! — встрепенулся Дэнуц.
Госпожа Деляну улыбнулась.
— Этот, да, мама? — спросил он, с надеждой и недоверием указывая на синий сафьяновый чемодан, стоящий на кушетке.
— Конечно, Дэнуц. Я тебе его дарю.
К величайшему изумлению госпожи Деляну, Дэнуц выбежал из спальни, хлопнув дверью… и, возбужденно жестикулируя, вернулся в сопровождении Ольгуцы и Моники.
— Мама, Ольгуца мне не верит! Вот смотри: чемодан, от которого вкусно пахнет. Что я тебе говорил!
— Конечно, не верю! Я должна сначала увидеть сама.
— Видишь?
— Мда!.. Но от него уже не пахнет так вкусно!
— Вздор! У тебя насморк, — возмутился Дэнуц, с жадностью вдыхая запах кожи.
— Не открывай его сейчас, Дэнуц. Откроешь в Бухаресте.
— Значит, я не увижу, что внутри? — надулась Ольгуца.
— Да тут и смотреть нечего! — пожала плечами госпожа Деляну, открывая чемодан. — Вот, смотри: носовые платки, ночная рубашка…
Но у Ольгуцы был глаз таможенника.
— А там что?
И, не дождавшись ответа, извлекла пенал из японского лака.
— Не трогай, Ольгуца! — рассердился Дэнуц, вытаскивая из чемодана кожаный кошелек, наполненный чем-то выпуклым.
— Подождите, подождите! Я вам сама все покажу, — сказала со вздохом госпожа Деляну.
И со смиренной улыбкой артиста, вынужденного бисировать, принялась распаковывать чемодан.
Сафьяновый чемодан — сам по себе уже подарок — заключал в себе столько даров, что, закрыв его, пришлось тут же открыть шифоньер. Иначе Ольгуца сказала бы, что к ней несправедливы, — непочтительность, за которую госпоже Деляну пришлось бы ее наказать, или, может быть, только подумала бы, что к ней несправедливы; то же самое, возможно, подумала бы и Моника об Ольгуце, — все это были мысли, которые госпожа Деляну считала более опасными, нежели откровенные дерзости.
Ольгуца получила плитку шоколада и обещание, что она получит перочинный ножичек, такой же, как у Дэнуца в пенале; Моника — изящный флакон с одеколоном.
Дэнуц расхаживал взад и вперед по спальне, с видом собственника поглядывая на чемодан в полотняном чехле. Кончиками пальцев он вертел ключи, глухо позвякивая ими: у него уже появилась привычка, свойственная людям, которые носят в кармане ключи или металлические деньги.
— Что же это? А обо мне вы позабыли!.. Мы разве не будем обедать? — спросил господин Деляну, стоя на пороге двери и стряхивая на ковер пепел папиросы…
— Ай-яй-яй! Вы мне дали настоящую отраву, Ольгуца! — морщился господин Деляну, жуя кусочек шоколада.
— Это мама мне дала! — смеясь, защищалась Ольгуца… — Папа, когда ты так делаешь, ты становишься похожим на кота! Сделай еще раз.
— Оставьте шоколад. Так у вас пропадет аппетит. За стол!
Из-за детского оживления, огня в печке и подарков канун отъезда Дэнуца напоминал Сочельник. Казалось, вот-вот под окном зазвучат тоненькие голоса, поющие рождественскую коляду:
Звезда на небе появила-а-ась,
Великой тайной засветила-а-сь…
Но когда все вышли из комнаты, прихватив с собой лампу, за окнами, бледными от лунного света, зазвучали трели осенних кузнечиков.
* * *Длительное наслаждение рождает меланхолию — ангела хранителя, страдающего от морской болезни. На сей раз она возникла из взбитых сливок и безе — для Ольгуцы и пирожного — для Дэнуца. Кроме господина Деляну, все молча сидели вокруг стола. Моника едва притронулась к пирожному, госпожа Деляну даже не прикоснулась. Так же, как и Профира. Но ее взгляд, когда он задерживался на складках взбитых сливок, разлитых по румяному пирожному, приобретал особое выражение — как у голодной собаки.
— Мама, можно выйти из-за стола? — спросил Дэнуц, стараясь не глядеть на пирожное и на Ольгуцу.
— Да. Выходите из-за стола… надевайте пальто и идите гулять в сад.
Моника подошла к госпоже Деляну, поцеловала у нее руку и, опустив глаза, тихо сказала:
— Tante Алис, позвольте мне лечь спать.
— Тебе нехорошо, Моника?
— Хорошо… Но у меня болит голова.
— Уж не простудилась ли ты!.. Ну, иди ложись. Дэнуц, попрощайся с Моникой.
— Зачем? — остановился Дэнуц на полдороге.
— Потому что ты рано утром уезжаешь. Моника еще будет спать. Поцелуйтесь, дети!
Моника вытянула губы; Дэнуц подставил ей щеку.
«Никогда больше не буду есть пирожное», — мысленно поклялся Дэнуц, оберегая свою щеку от губ Моники, дыхание которой еще раз напомнило ему невыносимую приторность пирожного.
И до поры до времени сдержал клятву, — щека Моники так и осталась без его поцелуя.
* * *Моника заперла дверь. Зажгла свечу. Пододвинула стул к шифоньеру и, встав на цыпочки, сняла сверху небольшой пакет, завернутый в шелковистую бумагу. Поставила стул на место. И, вместо того, чтобы раздеться самой, принялась раздевать куклу: Монику младшую.
Две ночи подряд, когда Ольгуца засыпала, Моника шила белое шелковое платьице — из пакета, спрятанного на шифоньере; кукле предстояло надеть его вместо черного платья, которое она носила после смерти бабушки… до самого отъезда Дэнуца.
Сначала Моника надела на нее носки и белые туфельки другой куклы, подаренной госпожой Деляну. Когда наступила очередь платья, пальцы Моники стали сильно дрожать… А что, если оно ей не подойдет? Будет слишком коротко?
«Дай Бог, чтобы оно ей подошло!»
Она застегнула последнюю пуговицу на спине и усадила куклу на ночной столик при свете свечи.
«Ой, какая красивая!»
Толстенькая, румяная и неуклюжая, кукла была похожа на маленькую крестьянку в подвенечном платье у фотографа.
«Моника, ты не знаешь, почему Фэт-Фрумос поцеловал Иляну Косынзяну?»
Потому что Иляна Косынзяна была красива… как кукла в белом платье.
Щеки у Моники пылали. Сердце сильно билось. И слезы готовы были брызнуть из глаз, потому что кукла была красива, в то время как она…
Она посмотрела на себя в зеркало. Увидев темное платье и пыльные башмаки, опустила глаза. На свою голову она даже не взглянула.
Кукла была очень красива… И Дэнуц, и Дэнуц — грудь у Моники вздымалась, как после быстрого бега, — и Дэнуц должен был непременно в нее влюбиться.
Тряхнув косами, Моника начала быстро раздеваться. Надела ночную рубашку, расплела косы, взяла куклу за обе руки и, прижав к себе, снова посмотрела на себя в зеркало.
На кукле было белое платье…
На Монике белая рубашка…
У куклы были светлые локоны…
Моника улыбнулась, глубоко вздохнула и покраснела.
Кукла была на нее похожа. У куклы были черные глаза, густые ресницы, ямочка на подбородке, светлые локоны… только короткие. Бедная кукла! Из ее волос никогда бы не вышли вожжи для Дэнуца.
— Но зато ты очень красиво одета! — успокоила ее Моника.
Она взяла свечу с ночного столика и поставила ее на письменный стол. Все было приготовлено еще днем: и ручка с новеньким пером, и чернила, и бумага с конвертом. Листок бумаги был совсем маленький, как для папиросы, и цветной; на конверте нарисован листик клевера.
Медленно, каллиграфическим почерком Моника вывела на линованной бумаге:
«Моника любит Дэнуца от всего сердца…»
Шесть старых, как мир, слов: шесть усеянных звездами тропических небес.
Белое платье куклы скрывало одну-единственную тайну: кармашек для любовного послания. Душа Моники была так же чиста, как платье ее куклы.
* * *Ольгуца и Дэнуц шли вместе по двору. Они молча исследовали карманы своих пальто, где еще можно было обнаружить остатки от прошлой зимы. Дэнуц нашел билет на каток и две кислые карамельки, завалившиеся за оторванную подкладку; Ольгуца мяла в руке комочек из блестящей обертки от засахаренного каштана.
