Ионел Теодоряну - Меделень
Нет. Целовал ее. Так говорится в сказке.
Но почему целовал?
— Моника, ты не знаешь, почему поцеловал Фэт-Фрумос Иляну Косынзяну?
Иляна Косынзяна отлично знала, но сердце у нее билось так сильно, что она не могла ничего ответить Фэт-Фрумосу.
В душе у Дэнуца возник неясный страх… как если бы Фэт-Фрумос вдруг умчался прочь и оставил его одного… Как же так? Ведь Фэт-Фрумос не боялся ни змеев, ни драконов и вдруг испугался Иляны Косынзяны!
Он открыл глаза. Протянул руку. Схватил Монику за косу и потянул к себе. Голова Моники откинулась назад; потеряв точку опоры, Моника упала на лавку. Глаза у нее были закрыты, лицо призрачно бледно, как аромат лилии.
Дэнуц склонился над Иляной Косынзяной. Ощутив ее легкое и теплое дыхание, услышав запах малины, отпрянул назад.
Все та же надоедливая муха села на легендарную щеку Фэт-Фрумоса. Сердце у Дэнуца вернулось на свое место. Он пальцем отогнал муху.
«Куда же мне ее поцеловать?» — размышлял Дэнуц, водя пальцем по щеке. Он выбрал кончик носа, так было, пожалуй, наименее опасно, поскольку эта точка дальше всего отстояла от остальной части лица.
Сама того не желая, Моника вздрогнула, ощутив губы Дэнуца на кончике носа. Поцелуй, словно мокрый цветок, упал на ее губы.
— Пусти! — вырвался Дэнуц, откинув голову назад. Я больше не буду играть с тобой в Фэт-Фрумоса.
Но для Иляны Косынзяны это была вовсе не игра.
* * *Комната Дэнуца мало-помалу опустела. Солнечные лучи слабо освещали дно сундука, окутанного изнутри простыней; золотом сверкали на белье, положенном в верхнее отделение; а теперь угасали на опущенной крышке среди этикеток с названиями заграничных отелей.
В сундуке у Дэнуца таились всякие сюрпризы. В кармане каждой курточки лежал золотой наполеондор; серебряная копилка, подбитая лиловым бархатом, была наполнена серебряными монетами; коробка английских конфет; плитки шоколада «Вельма Зухард»; жестяная банка с драже «Марки»; мешочки с лавандой; душистое саше для носовых платков… Добрая половина души старинного шифоньера отправлялась в пансион вместе с сундуком Дэнуца, а он и не знал об этом.
— Аника, открой окно, надо немного проветрить.
Красный осенний закат и громкое воронье карканье воскрешали в памяти картину гигантского поля битвы, усеянного убитыми и ранеными. Оттуда веяло холодом.
Госпожа Деляну заперла сундук и проверила замки.
— Аника, закрой шкаф.
Шкаф был полон мятых газет, как номер гостиницы после отъезда постояльца.
— Господи, барыня! Бог с вами! Дайте я задвину.
Госпожа Деляну отодвигала сундук с середины комнаты к стене.
— Ничего, Аника, а ты лучше подмети пол.
— Барыня, — спросила Профира, войдя в комнату с зажженной лампой, — где мне постелить сегодня барчуку?
— Как где? Здесь… Что он, гость?
— Да ведь матраца нет!
— Цц! Возьми с другой кровати.
Госпожа Деляну еще раз окинула взглядом комнату, задержав его на сундуке, готовом к отъезду: он выглядел тяжелым; так же тяжело иногда бывает на душе.
Избегая света лампы, она вышла из комнаты.
Аника и Профира многозначительно переглянулись.
* * *Дед Георге рассказывал сказку о тех временах, когда Господь Бог жил среди людей и бродил по земле вместе со Святым Петром в обличье и одеянии нищего.
Все трое, сидя на лавке, слушали его внимательно и сосредоточенно. Дед Георге сидел на низенькой скамейке, спиной к очагу, лицом к детям. Они больше слышали его, чем видели, потому что свет в комнате делался все слабее, опускались сумерки, сначала совсем светлые, потом голубоватые и, наконец, синие, как слива, а окошечки в доме были очень маленькие. Пепел посеребрил в очаге кучку красноватых углей, окутав их сединой.
В ушах у детей звучали голоса разных людей: добрых и злых, равнодушных и милосердных. Всех повстречал Господь на дорогах сказки, со всеми поговорил — и пошел дальше. И ни один из путников не слышал, как бились сердца троих детей, в ушах у которых, словно три маленьких серебряных колокольчика, звенело: «Вы говорите с Богом! Вы говорите с Богом! Вы говорите с Богом!»
И волшебная сказка отправилась дальше, вместе с тенью нищего Бога, бредущего по белым дорогам земли.
Когда Святой Петр обращался к Богу, дед Георге вставал, низко склоняя белую свою голову в знак глубокого смирения и послушания. И голос Святого Петра и его почтительность были так похожи на голос и речь самого рассказчика, что дети, слушая сказку, тут же вспоминали деда Георге и улыбались ему, хотя они его и не видели. А голос Господа Бога не был похож ни на один из известных им голосов, и все же это был голос близкого человека.
Господь говорил на мягком деревенском молдавском наречии, шепотом, отчетливо, но шепотом; три пары ушей и три головы, обращенные к нему, внимательно вслушивались в его речь.
…В сказке наступала ночь, как наступала ночь за оконцами дома деда Георге. Стоя у порога ветхого домика, Господь просил приютить и накормить его.
— Входите, люди добрые, входите. Место, слава Богу, есть. А вот еду мне взять неоткуда, ведь я бедная вдова с тремя детьми.
Дед Георге распахнул дверь. Господь и Святой Петр вместе с ночным ветром вошли в гостеприимный домик, где трое детей плакали от голода. А женщина пекла лепешку из золы, чтобы обмануть их голод.
— …Только собралась бедная женщина вынуть из очага жалкую лепешку, и что же она видит?..
Широко раскрытые и сияющие, словно солнце, глаза детей ждали продолжения.
— …Хлеб величиной с солнце… Свершилось чудо. Нищий, сидевший у очага, оказался самим Господом Богом.
Молчание и тьма кромешная.
— Дед Георге, где ты? — громко позвала Ольгуца.
— Здесь я, барышня.
Ольгуца провела ладонью по глазам. Ее пронзил страх, что дед Георге и есть сам Господь Бог и что она его потеряла.
* * *— Дед Георге! — послышался вдруг голос из-за двери, прервав долгое молчание.
— Это мама, — шепнула Ольгуца, соскакивая с лавки. — Прячьтесь скорее! Сюда-сюда! Готово, дед Георге!
— Целую руку, барыня. Давненько вы здесь не были! — встретил дед Георге госпожу Деляну, которая вошла в комнату с тремя пальтишками в руках.
— Ничего, и без меня есть кому приходить сюда! Где же они?
Дед Георге окинул взглядом комнату…
— Было здесь трое козлят, да, видать, съел их серый волк!
Вспомнив, как отыскал волк в сказке трех козлят — и особенно одного из них, — Дэнуц не выдержал и рассмеялся. В ответ послышался звонкий смех. Пошарив рукой в темноте, госпожа Деляну обнаружила его источник: три головы высовывались из-под стола со старыми книгами. Тем временем дед Георге засветил лампу. На белой стене промелькнули синие тени трех медведей, вылезающих из берлоги.
— Теперь тебе и подметать не придется, дед Георге! — улыбнулась госпожа Деляну, указывая ему на чулки детей.
— И то правда! — согласился дед Георге. — Уж такие у дедушки хозяйственные внуки. Из ряду вон!
Раздался новый взрыв смеха.
— Чему вы смеетесь? — спросила госпожа Деляну, глядя по очереди на каждого из детей.
— Будь здоров… крестный! — только и смогла вымолвить Ольгуца, задыхаясь от смеха.
— Что ты там бормочешь?
Дети переглянулись. И из их широко раскрытых глаз снова брызнул смех; держась руками за живот, с мокрыми от слез глазами, они катались по лавке и по полу.
— Что с ними, дед Георге?
— Дети, они и есть дети, барыня! — закусил ус дед Георге, сам едва удерживаясь от смеха.
— Крестный, мама, крестный!
— При чем тут крестный? Какой крестный? — удивилась госпожа Деляну.
Моника и Дэнуц плакали от смеха. Ольгуца завывала, раскачиваясь, точно плакальщица.
— Сказка о волке и трех козлятах, барыня! — пожал плечами дед Георге, уже не в силах сдержаться от смеха.
— О волке?
— Дедушка и вам эту сказку рассказывал, да вы тогда малы были. Так вот…
Кашель прервал его на полуслове. Прижав руки к груди, дед Георге нетвердыми шагами вышел из комнаты, унося с собой кашель. Некоторое время смех и кашель звучали одновременно, точно какой-то странный жалобный звон. Потом смех стал затихать и, наконец, совсем смолк. Что-то чужое вошло в домик деда Георге и затаилось в черной тени, под навесом, куда не доходил свет от лампы. Все ждали, затаив дыхание, окончания приступа кашля. На личиках у детей высохли последние слезы радости, горькие слезы навернулись на глаза их матери.
Копоть черным копьем вылетела из лампы и поднялась вверх.
Через некоторое время дед Георге снова вступил в полосу света.
— Ну, дети, пора уходить. Попрощайтесь с дедом Георге, а ты, Дэнуц, простись перед отъездом… Поправляйся, дед Георге, и не выходи из дома ни завтра, ни послезавтра… пока я тебе не разрешу. Слышишь, дед Георге?
