Д. Томас - Вкушая Павлову
В моей книге сновидений есть несколько таких примеров.
Смотрю вниз в сад. Листья на лужайке уже сгребли в кучи. Я слишком надолго задержался здесь.
Анна не возвращается. Начинает темнеть. В конце концов я подхожу к ее письменному столу и вижу письмо, написанное дрожащей рукой. Оно адресовано Софи. Должно быть, ее сестре, нашей Воскресной Деточке, а может, одной из племянниц в Америку. Обращаю внимание на то, что она ошиблась, поставив вместо даты мой возраст на момент отъезда из Вены (82), словно в тот день время для нее остановилось.
«Моя дорогая Софи, — читаю я. — Благодарю тебя за чудесное шелковое волокно для вязания, что ты прислала. К сожалению, в последнее время я не вяжу. У меня была депрессия. Sehr schlecht[27]. Не перестаю думать о прошлом. Помимо всего прочего, я очень расстроена известием о судьбе Сабины Шпильрейн. Я не слишком хорошо ее знала, но встречала несколько раз, когда отец пытался исправить вред, причиненный ей Юнгом. Она мне нравилась. Ты, конечно, знаешь — помощь отца была такой действенной, что Сабина и сама стала удивительно оригинальным психоаналитиком. После ее возвращения на родину мы потеряли с ней связь, не считая одного-двух ее писем к отцу. Но теперь, спустя много лет, мы знаем, что произошло. Мы подозревали, что ее братья погибли во время сталинских репрессий, и это подтвердилось. Но ужас на этом не кончается: теперь мы узнали, что во время нацистской оккупации она, ее дочери и сотни других евреев были согнаны в синагогу и сожжены там заживо.
Я думаю о том, сколько же мудрости и любви, сотворенной частично моим отцом (а частично и Юнгом, хотя он и делал это беспутно и предательски), было уничтожено злом, мне становится невыносимо. Как мне не хватает присущего отцу стоического приятия человека со всей его низостью и величием.
Да будет земля пухом ей и ее родне. Ее дочери упустили не такую уж и великолепную возможность — даже если допустить, что им удалось бы потом эмигрировать со своей трагической родины. Так же как и ты, я в отчаянии от того, что произошло в Бейруте.{160} Какое предательство еврейской мечты! А Запад совершает духовный геноцид; пусть нацистов больше нет, но остались другие способы погубить душу. Например, с помощью технологии, экономики и грубой социологии (не твоей социологии, которая служит продолжением психоанализа), то есть всего того, чему мы, кажется, способны поклоняться. Куда уж лучше то честное дерьмо, которым была сексуально озабочена Сабина.
Дети, которым я пыталась помогать, становятся все более и более безграмотными. Они знают, что школьный учитель не должен их сечь, но не догадываются о своем гораздо более важном праве — получать лучшее из того, что было придумано и написано. Все то, что я ценю, вся та основательная культура, которую я впитала с молоком матери (пусть она и не кормила меня грудью) или скорее от отца, кажется, уже исчезла. Никто больше не читает, не читает серьезно, а только ждет, когда на него сверху свалится богатство. Молодые люди растут, не зная классики, не изучая канонического текста Библии; в результате их воображение бесповоротно обедняется. Исправить это нельзя. Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr… „А кто за лето кров найти не смог, не сможет впредь…“ (Рильке).
А мир продолжает думать, что освобождает своих детей из последних оставшихся темных местечек, из лесных чащ заблуждений.
Я превратилась в laudator temporis acti[28] — верный признак того, что пора уходить. Еще раз спасибо за твою доброту. Я все еще думаю о твоем приезде. Мне довольно одиноко.
Анна».
Я медленно спускаюсь вниз по лестнице, но в комнатах никого. Ни Марты, ни Минны, ни Паули. Хотя дом безукоризненно чист, вид у него заброшенный, безлюдный. Меня пробирает дрожь: до сего дня теплая, осень повеяла настоящим холодом. Открываю дверь в свой кабинет. И вижу Анну: она спит, свернувшись калачиком в моем кресле. Я потрясен тем, как она выглядит. Закуталась в мою старую шерстяную кофту и кажется в ней какой-то высохшей. Передо мной одновременно и маленькая школьница, и та седая, хрупкая старая дама, которую я видел во сне.
Устав от хождений, вытягиваюсь на кушетке. Когда она проснется, я попрошу ее обсудить со мной кое-какие из моих последних снов, наполненных насилием и сексом. Она не будет шокирована; она не раз уже слышала, как люди, пахнущие увядшими лилиями, называли ее папу отвратительным.
Окидываю взглядом Будду, девственную весталку, Исиду и Градиву, и вдруг меня пронзает мысль о необычных чистоте и порядке, царящих в комнате, которая внезапно приобретает холодность музея.
Или гробницы фараона. И (если Анна права, если ее письмо не просто мрачная реакция на мою скорую смерть) грабители гробниц уже сделали свое дело.
Сажусь рядом с Анной. Я расскажу ей сказку о нашей любви. Опишу ей тот день в горах, один из многих-многих дней. Внезапный пожар горечавки. Тень от облака крадется по зеленой долине. Радостное ощущение свободы. Анна смеется, как крылатая Победа; ее волосы спутаны, ветер обдувает ее, и юбка прилипает к бедрам; от таких восхождений мышцы ног начинают болеть, воздух — как чистый кислород…
Останавливаюсь. Она все еще спит и ничего не слышит. Печаль за нее переполняет меня. Она так утомлена заботами обо мне, что теперь дарует мне видение: вот как она будет выглядеть на смертном одре. Кто же оплачет Анну-Психею, когда она и сама спустится к теням?
Г. Крылов
Послесловие
То understand just one life, you have to swallow the world.
Salman Rushdie, Midnight's ChildrenЧтобы понять всего одну человеческую жизнь, нужно проглотить целый мир.
Салман Рушди. «Дети полуночи»Герой романа Д. М. Томаса, умирающий Зигмунд Фрейд, говорит: «Меня разберут на сомнительные воспоминания и анекдоты и лишь потом — на биографии». Мы далеки от того, чтобы рассматривать роман «Вкушая Павлову» как собрание сомнительных анекдотов, но те, кто рассчитывает, прочтя его, составить представление об истинном Фрейде и о его жизни, будут обмануты в своих ожиданиях. Интересующихся биографией Фрейда мы отсылаем к книге Э. Джонса «Жизнь и творения Зигмунда Фрейда» или к роману Ирвинга Стоуна «Страсти ума, или Жизнь Фрейда» — этот солидный труд, обладая несомненными художественными достоинствами, не только основан на фактах, но и, будучи романом-биографией по жанру, чурается вымысла. Что же касается романа Д. М. Томаса, то он тоже основан на фактах, вот только автор писал отнюдь не роман-биографию, он ставил перед собой совсем другие цели…
Впрочем, в наши задачи не входит анализ творчества Д. М. Томаса, мы лишь хотим дать читателю возможность соотнести реальные факты из жизни Зигмунда Фрейда (памятуя о том, что Фрейд и его жизнь до недавнего времени были для подавляющего большинства российских читателей терра инкогнита) с событийной канвой романа. (Оговоримся, впрочем, что биографии и мемуары, из которых черпаются «факты», тоже пишутся людьми небеспристрастными, имеющими свои симпатии и антипатии.)
Сигизмунд (впоследствии он изменит свое имя на Зигмунд) Фрейд родился в маленьком городке в Галиции, откуда вскоре его родители перебрались в Вену. От первых лет жизни у Фрейда осталось несколько ярких воспоминаний.
Случайно в вагоне поезда он видит свою мать голой (Томас устами Фрейда: Вспоминаю заросшее лесом купе в поезде. Мать отпустила мою руку, и я увидел белые склоны Карпатских гор и золотой шуршащий водопад. Поезд грохочет и дергается. Куда мы едем — не знаю), и это происшествие вызвало у мальчика какой-то священный страх.
Его няньку по имени Моника сажают за кражу в тюрьму (Томас устами Фрейда: она что-то украла у матери, и ее выгнали, несмотря на громкие рыдания… Филипп (единокровный брат Фрейда) сказал: «Ее упрятали»), и этот случай и все с ним связанное стали со временем предметом пристального исследования Фрейда-психоаналитика.
Маленький Фрейд с племянником и другом детских игр Йоном играют на лугу с Полиной (сестренкой Йона), и есть в их игре такой неприкрытый сексуальный элемент, что Фрейд всю жизнь будет вспоминать об этом эпизоде как об изнасиловании (Томас устами Фрейда:…перед глазами всплывают только сценки из наших детских лет: щипки Йона и таскание за волосы среди одуванчиков; я хватаю Полину за руки, чтобы он мог похитить ее цветы).
Эти три вроде бы незначительных эпизода из далекого детства снова и снова загораются и гаснут в памяти умирающего Фрейда. А в их вспышках высвечиваются имена Ференци, Джонса, Флисса, Адлера, Анны О., Брейера, X. Д., Бауэра и многих-многих других. Лишь люди более или менее знакомые с историей психоанализа смогут без труда разобраться в перипетиях их сложных отношений. И роман поначалу представляется хаотичной мозаикой; мозаикой, в которой мало-помалу начинают проступать сюжетные ходы, портреты героев.
