Артур Япин - Сон льва
Пока ее жизнь могла развиваться во все стороны, пространство казалось таким безграничным, что у нее никогда не было времени на углубленную рекогносцировку местности. Но как только безопасная область ограничилась, Гала познакомилась с ней основательней, глубже и интенсивней. Она открыла в себе возможности, о которых и не подозревала, и в пределах этих возможностей почувствовала себя неуязвимой.
Болезнь поставила Галину жизнь в рамки. Внутри этих границ она смотрится оптимально, подобно тому как кинокадр приобретает напряженность благодаря правильной обрезке.
То же напряжение между ограничением и ограждением Гала снова ощущает после своего сицилийского приключения. На время поездки ее задача была четко обозначена. От нее требовалась лишь одна часть существа — женственность. Она должна была соответствовать ясным требованиям. Поставленная в непростое положение, она достигла потолка своих возможностей. Или, может быть, дна? Как бы то ни было, если бы кто-нибудь день назад сказал, что она будет держать себя в узде ради мужчины, она бы не поверила. Но вынужденная обстоятельствами, она была покорна и послушно делала то, что от нее требовалось. И к полному смятению, она и в этих границах опять обнаружила неожиданную свободу.
Гала любила Максима, потому что чувствовала с ним себя совершенно легко. Ему никогда не было нужно больше, чем то, что у них уже было. В этом смысле они были похожи. Максим смотрел на нее снизу вверх, восхищался ею и старался всегда ей подчиняться. Он отличался от остальных мужчин. Те старались быть в ее глазах значительней, сильней и независимей ее, поэтому она постоянно старалась их перещеголять во всем, чтобы доказать, что это не так. Для них она старалась быть остроумной и интеллигентной, мудрой и до смешного рассеянной, сильной и чувственной одновременно.
Поэтому доктор Понторакс был для нее таким откровением. Ему нужно было от нее только одно. Что было четко обозначено. Внутри этих границ Гала была совершенно свободна. Внутри них она главенствовала над ним. Ей было понятно, как его удовлетворить. Ясность Гале нравилась. Ведь и раньше подобная определенность помогала ей владеть ситуацией.
Когда маленькая Гала вернулась домой из больницы, Ян Вандемберг вернулся к своему амплуа злого насмешника, каким она его знала раньше. Чтобы уверить дочурку, что все осталось по-прежнему, он не проявлял ни капли сострадания и использовал все возможные наказания, чтобы вернуть Галу в ее лучшую форму. Часто он задирал ее еще язвительней, чем до болезни, но в одном он оставил ее в покое. Ни разу Ян не заставлял ее больше выступать как циркачку, декламируя цитаты, даже для своих самых важных гостей. Так он боялся, что его самый любимый ребенок снова соскользнет в пучину слов и утонет в ней.
С того момента эпиграммы Секста Проперция стали не пугающими обязанностями, а привилегиями, которые Гала могла ему дать или отказать. Он старался их заслужить. И она делала ему одолжение в обмен на маленький подарок. И насколько больше он был благодарен теперь за ее несколько слов из Цицерона, с тех пор как она стала их дорого продавать, чем тогда, когда она их просто дарила, чтобы ему угодить.
Максим опережает Галу.
— Я напрасно беспокоился, да?
Он некоторое время наблюдает, как Гала сияет под своими темными очками. Такое впечатление, что с некоторых пор она сидит прямее, говорит уверенней и стала еще более гордой, чем прежде. Словно для этой решительной авантюры ей пришлось преодолеть не больше, чем ему заставить себя надеть черный плащ Сангалло. «Похоже, ей это не только легко далось, — говорит себе Максим, — но даже пошло на пользу».
— Если бы я мог быть уверен, — настаивает Максим, — что ты не поранишься.
— Мне много лет и достаточно соображения, чтобы знать, что может произойти, — заверяет его Гала.
Максим улыбнулся. Он гордится своей девушкой. Разве он не знал это всегда? Сразу, с первого слова: «двигаться!» Первая фраза, которой Гала освободила его от его прошлого. «Упиваться движением!» И с саркастической усмешкой он вспоминает те мгновения, когда он в ней сомневался — моменты слабости, когда ее непринужденность он считал неблагоразумием, глупостью, слепотой, только потому, что его дух был слишком закрепощен и он не мог поверить, что кто-то на самом деле может быть настолько свободен от нерешительности, как Гала.
Она снова его поразила. Какая женщина! Без труда сделает то, чего он боится, или, что еще хуже, способен сотворить какой-нибудь кошмар вроде той жалкой попытки с бедной Зильберстранд. Он считал, что достаточно освободился от своей застенчивости и сможет довести ту авантюру до доброго конца, но, увы, его свобода лишь взята взаймы. Его сила — это лишь отблеск Галиной дерзости. Поэтому ему всегда хочется быть рядом с ней. У нее он черпает жизненную смелость. Быть рядом с ней и наблюдать, как она делает то, на что он бы никогда не решился! Ее присутствие подобно волшебному напитку, жизненному эликсиру. Он пьет его по каплям, но не знает рецепта и не может вывести его сам.
Когда Максим спрашивает Галу, поедет ли она еще раз на остров, она, оказывается, уже все решила. Она в тот же день звонит Джанни, и когда они с Максимом возвращаются домой, на кровати уже лежит конверт с королевским задатком, и они идут в ресторан.
На этот раз Гала летит одна. В эти выходные доктор Понторакс снял виллу у склона одного из отрогов Этны. В аэропорту Катании девушку ждет его шофер. Подлетая к посадочной полосе, самолет разворачивается прямо над кратером вулкана. Внутри жерла кипит раскаленная лава.
В вечернем небе огонь подсвечивает грозовые облака.
Гора кажется чудовищной, но на самом деле мощный вулкан надежен и предсказуем. Только спящие вулканы опасны и коварны. А люди строят у стен их закупоренных кратеров свои дома, не осознавая, что давление внутри вулкана постоянно растет.
Вокруг снижающегося самолета — коротко и яростно — разряжаются клубившиеся над Этной тучи. Зачарованная стихией Гала смотрит в иллюминатор не отрываясь. Слева и справа от кабины сверкают молнии. Вдруг среди этих стрел возникает лицо Максима. Это он. Точно. В это мгновение он, голый, идет по комнате и ложится в постель. Он ощущает необъяснимый страх. А себя — брошенным. Максим зажмуривается и пытается отпихнуть угрызения совести подальше. Но они настигают его из страны ужасов, которую он оставил за собой. Он ворочается, борется с собой и вжимается лицом в подушку. Царапает стену. И наконец кричит, изо всех сил, теперь, когда Гала его уже не может услышать: умоляет ее не ехать, говорит о всевозможных опасностях, подстерегающих ее. Все, что он не решился сказать, боясь, что Гала его высмеет. От этих мыслей у Максима сводит желудок и его выворачивает наизнанку. Он так боится, что Гала станет меньше его любить, если узнает, как хочется ему обезопасить ее, вырвать из когтей неожиданностей, которых она так жаждет, и сохранить ее для себя, подальше от всего неизвестного.
Теперь, наконец, он кричит об этом, и его голос заглушается грохотом грома. Что он скучает по ней и не заснет, пока она не вернется! Сейчас он выкрикивает те несколько слов, что могли бы все изменить. Но Гала их уже не слышит.
И потому она делает следующий шаг. Словно она переступает границу. Из многочисленных путей она выбирает один.
Я помню, как однажды в воскресенье в конце осени 1934 года старый священник церкви Санта-Мария-дель-Суффраджо[175] объявил, что решил обменять свой возлюбленный Римини[176] на место на небесах, чтобы провести грядущие рождественские дни в компании самого Спасителя. Вскоре после его смерти его сменил фра[177] Читаю, молодой иезуит, только что вышедший из строгой семинарии в Фоссомброне.[178] Он прибыл незадолго до первого адвента[179] и вошел в свою новую церковь именно в тот момент, когда прихожане занимались украшением боковых капелл, как привыкли делать уже в течение нескольких десятилетий, попивая церковное вино из кувшинов, стоящих поблизости, и лакомясь сладостями из корзины. Старинная традиция, этого момента все ждали с самого лета, небольшой народный праздник с песнями и плясками. Я был слишком мал, чтобы помогать им, и ползал вместе с другими детьми по прохладным плитам, но до сих пор помню, как молодые матери кормили грудью младенцев, сидя на деревянных скамьях, пока их мужья украшали алтарь под художественным руководством Ла Думадзимы — мадам из борделя на Виа Карло Писакане. Как одна из немногих прихожанок, обеспеченных постоянным заработком, Думадзима отдавала каждую осень определенную часть выручки резчикам тростника из Имолы[180] на плетение самых красивых украшений.
Именно в тот момент, когда молодой священник с саквояжем в одной руке, а сутаной из конского волоса в другой — вошел в проход между рядами, группка молодых рыбаков общими усилиями подняла одну из девушек Думадзимы наверх, чтобы она закрепила гирлянду между арками хоров.
