Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7
В голосе Хайсмита зазвучали иронические нотки.
— Конечно, ответчики будут утверждать, что пятнадцать тысяч — всего лишь приблизительная цифра и что мы не знаем, действительно ли он проводил все эти операции без обезболивания. Они скажут — может быть, несколько сотен или несколько десятков. Видите ли, на самом деле они этого не знают. Вы, конечно, примете во внимание, что сэр Адам Кельно не был немцем, не был нацистом, он был заключенным-поляком. Нашим союзником, который пережил невообразимые ужасы, которого спасло лишь то, что он был опытным врачом, и этот свой опыт он использовал для того, чтобы помогать товарищам по несчастью. Он был нашим союзником, благодаря мужеству которого выжили тысячи людей… Да, я не боюсь назвать цифру — тысячи людей он спас от болезней и смерти. Действительно, сэр Адам Кельно провел сам или помогал проводить около двадцати тысяч операций, но это были обычные, необходимые операции, и при этом он еще рисковал своей жизнью как член подполья.
Дальше сэр Роберт Хайсмит рассказал о приезде Кельно в Англию, о возведении его в рыцарское звание, о его выдающихся научных трудах.
— Этот человек обратился к нам, чтобы снять пятно со своего имени. Типография, напечатавшая эту книгу, — он схватил книгу и высоко поднял ее, — признала свою ошибку и нашла силы прислать извинения. Можно было бы ожидать, что и Абрахам Кейди вместе с Дэвидом Шоукроссом сделают то же самое, вместо того чтобы вынуждать нас встать на этот мучительный путь. Но они этого не сделали. Вы — британские присяжные, и вам предстоит решить, насколько серьезна клевета, возведенная против этого ни в чем не повинного человека.
2
— Вызывается сэр Адам Кельно.
Кельно встал из-за стола, где сидел со своим адвокатом, едва заметно улыбнулся Анджеле и Терри и поднялся на свидетельскую трибуну, стоявшую слева от судьи, непосредственно перед битком набитыми местами для прессы.
— На какой Библии вы хотели бы принять присягу?
— Я католик.
— Прошу принести католическую Библию.
Судья повернулся к Кельно:
— Я полагаю, вам предстоит довольно много времени провести на этой трибуне. Попрошу пристава принести вам стул.
— Благодарю вас, милорд.
Отвечая на вопросы сэра Роберта Хайсмита, Кельно сообщил, что закончил медицинский факультет, после начала войны вступил в ряды подполья, был арестован гестапо, осужден и летом 1940 года отправлен в концлагерь «Ядвига».
— Нас зарегистрировали, помыли, обрили с ног до головы и выдали полосатую одежду.
— Какие работы вы выполняли в первое время после прибытия в лагерь?
— Общие работы.
— Немцы знали, что вы врач?
— Может быть, знали, а может быть, и нет. Каждый день привозили тысячи заключенных, и им, возможно, было некогда разбираться в бумагах. Сначала я боялся сказать, что я врач, потому что немцы намеренно уничтожали образованных поляков-специалистов.
— Но потом вы изменили свое решение?
— Да. Я увидел, как люди страдают, и понял, что могу им помочь. Я не считал нужным дальше скрывать свою профессию.
— Вы сами стали жертвой условий, царивших в лагере, не правда ли?
— Я свалился с сыпным тифом и несколько месяцев был тяжело болен. Когда поправился, подал заявление о переводе в медчасть, и моя просьба была удовлетворена.
— Кроме тифа, что еще вам пришлось перенести?
— Личные унижения.
— Один, два раза?
— Десятки раз. Нас наказывали за все действительные или вымышленные проступки. Охранники гоняли нас — ходить шагом не разрешалось, только бегом. Обычным наказанием был бег на корточках на сотни метров, а тех, кто отставал, избивали. Кроме того, в лагере свирепствовала дизентерия, которой я тоже заболел. Тогда и объявил, что я врач. Немцы не могли справиться с эпидемией.
— А после того, как эпидемия прекратилась?
— Мне разрешили организовать операционную и принимать больных. Я лечил то, что попроще: фурункулы, абсцессы, небольшие раны.
— Все это происходило в конце сорокового года. Как бы вы охарактеризовали общее состояние медицинской службы в лагере?
— Как очень скверное. Нам всего не хватало, приходилось даже пользоваться бумажными бинтами.
— Работали ли с вами другие врачи из числа заключенных?
— Сначала — нет. У меня было только несколько помощников. Но скоро медчасть переполнили больные с гематомами.
— Объясните, пожалуйста.
— Это обширные кровоподтеки, особенно на ягодицах, сопровождаемые обильным внутритканевым кровотечением. Часто они оказывались инфицированными или гнойными. Иногда в них скапливалось до полулитра гноя. Такие больные не могли ни ходить, ни сидеть, ни лежать. Чтобы облегчить их страдания, я делал разрез и дренаж, после чего постепенно наступало заживление.
— Что было причиной этих гематом?
— Избиения, на которые не скупились немцы.
— Доктор Кельно, проводили ли вы в этот начальный период ампутации?
— Да, главным образом удалял пальцы на руках и ногах, отмороженные или сломанные при избиении.
Хайсмит снял очки и подался вперед, в сторону свидетельской трибуны.
— Доктор Кельно, — произнес он громко, — вы когда-нибудь делали операции, не вызывавшиеся необходимостью?
— Никогда. Ни тогда, ни потом. Никогда.
— В это время, с конца сорокового по сорок второй год, как с вами обращались?
— Много раз избивали.
— И какие последствия имели эти избиения?
— Огромные кровоподтеки, иногда величиной с футбольный мяч. Мучительные боли. У меня поднималась температура, отекали ноги, воспалялись вены и образовывались тромбофлебитные узлы, которые были прооперированы только после войны.
— Когда ситуация в лагере «Ядвига» стала изменяться?
— В середине сорок первого, когда Германия напала на Россию. «Ядвига» была большим рабочим лагерем, где руками рабов производилась разная продукция, необходимая Германии для ведения войны. Они поняли, что зверское обращение с заключенными приводит к потере слишком многих рабочих дней, и решили наладить более или менее приличную медицинскую службу.
— Можете ли вы назвать конкретное событие, которое стало причиной этого?
— В середине зимы сорок первого наступили сильные холода, и нам пришлось иметь дело с тысячами случаев пневмонии, обморожения и шока от холода. Лечить больных нам было почти нечем — мы могли только давать им пить. Они лежали в бараках на полу, вплотную друг к другу, так что едва оставалось место для прохода, и умирали сотнями. Мертвые не могут работать, и немцы изменили свою политику.
— Интересно знать, доктор Кельно, вели немцы учет умерших?
— У немцев мания все учитывать. Во время эпидемии они каждый день по многу раз устраивали переклички, которые начинались в половине шестого утра. Оставшиеся в живых должны были выносить на перекличку трупы из бараков. Все были на строгом учете.
— Понятно, к этому мы еще вернемся. Значит, после эпидемии зимой сорок первого года вам разрешили наладить медицинскую службу?
— Более или менее. У нас почти ничего не было, поэтому по ночам, когда эсэсовцы уходили, мы отправлялись воровать. Позже кое-что появилось, но и этого было слишком мало. Тем не менее положение стало более сносным, когда ко мне прикомандировали других врачей. В бараке номер двадцать я смог устроить довольно приличную операционную. Германские врачи, лечившие заключенных, никуда не годились, и понемногу дело взяли в свои руки врачи из заключенных.
— И какую роль в этом играли вы?
— Два года я был главным хирургом, а в августе сорок третьего меня сделали номинальным начальником всей медчасти.
— Номинальным?
— Да, на самом деле у меня был начальник — эсэсовец доктор Адольф Фосс, и, кроме того, я был обязан выполнять приказы любого другого врача-эсэсовца.
— Вы часто виделись с Фоссом?
— Он проводил больше всего времени в бараках с первого по пятый. Я старался держаться от них подальше.
— Почему?
— Он проводил там эксперименты.
Следующий вопрос сэр Роберт задал медленно, особо многозначительным тоном:
— Регистрировались ли как-нибудь ваши операции и процедуры?
— По моему настоянию велась их аккуратная регистрация. Я считал это важным, чтобы потом не возникло никаких сомнений относительно моих действий.
— Как велась эта регистрация?
— В специальном журнале.
— В одной книге?
— Их набралось несколько.
— И в них регистрировалась каждая операция или процедура?
— Да.
— И вы ставили свою подпись?
— Да.
— Кто вел этот журнал?
— Один медрегистратор. Чех. Не помню, как его звали.
Эйб сунул Шоукроссу записку: «Хорошо бы встать и крикнуть: „Соботник“ — интересно, вспомнит ли он тогда».
