Ассия Джебар - Любовь и фантазия
Завидев французов, мы, молодые женщины, сразу уходили из дома. Оставались только старухи с детьми, а мы, мы прятались в зарослях или возле уэда. Если враг заставал нас, мы рта не раскрывали…
Однажды ночью пришли партизаны. Выпили кофе и снова ушли. Но едва они успели переступить порог, как нагрянули французы: солдаты увидели у нас свет с дороги.
— К вам приходили феллага! — (Они называли «феллага» тех, кого мы звали «братья».)
Хотели забрать моего мужа. Но мы-то знали: если кого арестуют ночью, то человек этот уже никогда не вернется. Стала я плакать, распустила волосы, расцарапала себе щеки. Все женщины в доме сделали то же самое, крик стоял такой, что всех оглушил.
Офицер услышал с улицы наш плач, вошел и сказал своим солдатам:
— Оставьте этого человека!
Они взяли только документы и велели ему на следующий день явиться к ним на пост.
Жили мы тогда возле поля Улед-Ларби. Жили очень бедно, ведь муж-то мой был поденщиком. В конце концов они все-таки убили его.
Пришли за ним в поле. Это было в пятницу. Больше он не вернулся. Потом уже мне сказали, что его выдал человек по имени Менайа.
Французы пытали моего мужа с пятницы до самого воскресенья. В этот последний день один крестьянин пришел сказать мне, что его расстреляли на деревенской площади. Да, они убили его на глазах у всех.
Осталась я с малыми ребятишками на руках. Последний — то был еще у меня в утробе, я была на втором месяце. Теперь уже сыну, который тогда родился, двадцать лет. Через неделю, если на то будет воля Аллаха, я приведу ему невесту. Здоровье у меня слабое, вот я и решила: «Если случится умереть, то хоть буду знать, что у него своя семья! Умру спокойно!..» Когда дошло до выбора невесты, он сказал: Ступай посватай в таком-то месте!
Работать ему теперь придется только для нее. Потому что я в нем не нуждаюсь. Все мои дочери пристроены, у каждой свой дом. Вот женю последнего и успокоюсь, самой-то мне вдовьей пенсии вполне хватит.
ОбъятияКогда в 1956 году среди дня взвод парашютистов и французских легионеров прибыл в аль-Аруб, тысяча жителей этой горной деревни бесследно исчезли. Только какой-то сумасшедший бродил под оливами да у источника, поджав ноги, сидела древняя старуха.
Еще накануне здесь совершенно открыто расхаживали партизаны, жившие в деревне уже более месяца, а на заново выкрашенной мечети развевалось бело-зеленое знамя независимости. Деревенские старики, правда, сокрушались, что братья не слишком часто проявляют благочестивое рвение. Но вот как-то рано утром была получена весть о скором прибытии крупных военных сил Франции, и тогда все мужчины в возрасте от четырнадцати до шестидесяти лет решили уйти вместе с партизанами. Женщины, дети, старики попрятались в окрестных скалах, поросших кустарником, в надежде, что враг не задержится здесь.
Но солдаты обосновались, видимо, прочно. Даже внизу, в долине, расположились лагерем инженерные войска, пехота и военные подразделения. После трех долгих дней ожидания изголодавшееся население вышло все-таки из укрытий; процессия женщин, которым нечем стало кормить плачущих грудных младенцев, с белым флагом впереди выглядела жалкой.
От безделья и скуки разочарованная солдатня все это время предавалась безудержному грабежу. Вернувшиеся жители увидели, что вся деревня перевернута вверх дном, «словно поле после пахоты». Запасы сухих продуктов либо вовсе исчезли, либо были втоптаны в грязь, сундуки с одеждой валялись опрокинутые, крыши домов были разрушены, верно, там искали не только оружие, но и спрятанные серебряные монеты… Перепачканные свадебные наряды, словно в насмешку, были развешаны на деревьях и в пустых дверных проемах с вывороченными петлями, это напоминало потешный, но недобрый карнавал.
Средь всеобщего погрома матери безуспешно пытались найти пропитание для своих голодных ребятишек. Некоторые, совсем отчаявшись, молча плакали у порога.
Во время этого горестного возвращения французам удалось захватить в плен двух мужчин в партизанской форме: раздаются первые победные крики французских солдат.
Командир парашютистов, лейтенант-аристократ, просит одного из своих подчиненных, эльзасца, попробовать добиться от пленных признания, его интересует, где спрятано оружие. Допрос начинается прямо на вольном воздухе, под оливой и будет продолжаться до бесконечности. Эльзасец намерен доказать, что он знает толк в пытках. Офицер же, не желая пачкать рук, демонстрирует полное безразличие и даже презрение.
Пленники скоро становятся неузнаваемыми. Солдаты, которых первое время занимало это зрелище, молча расходятся. И только старые платья, развешанные на ветках, становятся невольными зрителями все длящейся под нестерпимым солнцем пытки…
Наконец один из мучеников не выдерживает. Он указывает тайник. Все сразу бросаются туда. Только лейтенант не трогается с места, по его сигналу в двух пленников выпускают сначала одну, потом вторую очередь.
Среди легионеров нашелся один человек, который описал, заново пережив их, проведенные в аль-Арубе дни. Порою он даже плачет, «но без слез, у меня их давно уже не осталось»,[71] — говорит он.
И вот я, случайно обнаружив оставленные им строки, начинаю читать их и ощущаю на себе традиционное покрывало; высвободив, вроде своих прародительниц, один только глаз, я пробегаю страницу за страницей, на которых, по счастью, запечатлелось не только то, что довелось увидеть и услышать очевидцу этих событий.
На следующий после допроса день какая-то крестьянка узнала в одном из непогребенных мучеников своего мужа.
«Бесстрашно бросается она в самую гущу нашего лагеря, с плачем и криком громко поносит нас. И долго еще она грозила нам своим костлявым кулаком».[72]
Снова оставшиеся без дела, солдаты издали поглядывают на море. Пляж в такую жару кажется весьма соблазнительным, однако вдоль него на целые километры тянется густой лес. Партизаны с глазами рыси наверняка прячутся там и, уж конечно, не упустят случая напасть на них…
А приказа об отводе войск все нет. Суматоха и волнение в деревне постепенно улеглись, женский плач стихает. Но вот наконец приказ получен, завтра выступать. Чтобы добраться до моря, солдатам придется шагать целый день. Впереди — бронемашины, сзади — танки, а в середине — грузовики, которые доставят солдат в Константину. Но прежде, «грязные, как бездомные собаки», они будут спать на пляже, а на рассвете их разбудит дождь…
Быть может, как раз во время этого спуска к морю или на другой день в одном из грузовиков военной колонны, под дождем, некий Бернар, вспоминая о том, чего ему уже никогда не забыть, доверится тому, кто поведает потом об этих днях, проведенных в аль-Арубе?
И снова один человек говорит, другой слушает, а затем пишет. Я натыкаюсь на слова, которые передаются из уст в уста, и начинаю пересказывать их сама, говорю вам и для вас, вдовы другой горной деревушки, которая так далеко от аль-Аруба или, может быть, наоборот, так близко.
Накануне выступления Бернар, безоружный, ползет среди ночи на четвереньках, стараясь проскользнуть незамеченным мимо часовых, на ощупь пробирается он по деревне, пока не находит дом с наполовину обвалившейся кровлей и почти полностью выбитой дверью.
— Там, — признается он, — мне улыбнулась днем хорошенькая Фатима!
Он крадется в дом, не постучав. Было это примерно в половине второго утра. Постояв в нерешительности в темноте, он чиркает спичкой и видит перед собой на полу целую группу сидящих кружком женщин, которые не спускают с него глаз; почти все они старые или кажутся таковыми. Тесно прижавшись друг к другу, они смотрят на него, и в глазах их отражаются удивление и ужас…
Француз достает из карманов распиханные как попало продукты и тут же поспешно раздает их. Он ходит взад — вперед, зажигает еще одну спичку; глаза его ищут и находят наконец «хорошенькую Фатиму», которая улыбнулась ему днем. Он быстро хватает ее за руку и поднимает.
Снова стало темно. Оба они направляются в глубь громадной комнаты, туда, где царит непроглядный мрак. Старухи не двинулись с места, поджав ноги, сидят они тесным кружком, молчаливые сестры с потемневшими вдруг глазами, прикованными к этому краткому мигу в таком неверном и зыбком настоящем: существует ли оно где-нибудь, счастье?..
Француз разделся. «Мне показалось, будто я у себя дома», — признается он потом. Он прижимает к себе дрожащую девушку, она в ответ обнимает его и начинает ласкать.
«Что, если какая-нибудь старуха подойдет и всадит мне нож в спину?» — думает он.
Но тут вдруг две хрупких руки обвивают его шею и слышится голос, который торопливо произносит сбивчивые, несвязные слова, такие непонятные и нежные слова, теплые слова, задушевные. Он впитывает их, эти слова, арабские или берберские, слова неведомого страстного языка.
